– Угомонись! – прикрикнул он, отбрасывая ее руку. – Сюдавсякую минуту может кто-нибудь прийти, а нам еще есть о чем поговорить.

– О чем же? – Кученей пожала плечами и вдруг широко,по-кошачьи зевнула, показав розовый зев. – Ты хочешь, чтобы я приручилаБомелия, это понятно. Но как? Сделать его моим любовником? Он красив, велеречиви, наверное, знает какие-нибудь иноземные любовные хитрости. Думаю, он хочетменя, но вряд ли решится залезть ко мне в постель. Слишком боится царя.

– Он? Боится царя?! Но ведь это царь должен его бояться. Егожизнь в руках лекаря. Бомелий может дать ему какое угодно успокоительное, аесли через несколько дней у государя на охоте вдруг закружится голова, онсвалится с коня и сломает себе шею – кто заподозрит лекаря?

– Как это? – нахмурилась, не понимая, Кученей. – Как этоможно подгадать?

– Человек должен уметь управлять случайностями, если нехочет пасть их жертвой, – усмехнулся Темрюкович. – Так говорят мудрые люди.

Человек, стоявший в сенях, с уважением кивнул. Он тожеслышал это восточное изречение и был всецело с ним согласен.

– И что потом? Ну, после того, как Бомелий управится сослучайностями – вернее, с царем? – Кученей по-детски нетерпеливо дернула братаза рукав. – Ты хочешь… о Аллах! – Она всплеснула руками и восторженноуставилась на Темрюковича. – Ты хочешь, чтобы я была царицей?!

Она бросилась к Салтанкулу и, подпрыгнув, обхватила коленямиего бедра.

– Я буду царицей! – горячечно бормотала она, вжимаясь грудьюв грудь брата и впиваясь в рот губами. – Я буду московской царицей! А ты, мойлюбимый, милый, ты, душа моя и сердце, днем ты будешь сидеть на царском тронерядом со мной, а ночью спать на моем ложе. О нет, ты не будешь спать! Я не дамтебе уснуть ни на миг!

Салтанкул мысленно помянул шайтана и отца его иблиса[38] исбросил сестру с груди, словно кошку.

С языка его рвались сотни бранных слов, но при виде ееразгоревшегося лица, при виде глаз, горевших любовью, он так и не решился ихвыговорить. О Аллах, сколько Салтанкул помнил себя, всегда светили ему этичерные глаза. Чего бы он только не сделал, только бы не отдавать ее этомурусскому дьяволу, который сидит на троне! И что он только не сделает, чтобы еговозлюбленная пери заняла то высокое место, которое подобает ей за ее красоту исилу духа!

– Кученей, ты – цветок моей души. Сердце мое разрывается отболи и ревности, но, чтобы сбылись наши мечты, тебе надо родить царю сына.Сына, звезда моя! И тогда, только тогда…

– Но у него уже есть сыновья, – она зло стиснула тонкиесильные пальцы. – Мой будет всего лишь третьим! Младшим! А какова судьбамладшего сына, как не ждать, когда ему улыбнется случай?

– О-о, любимая… – тонко улыбнулся Темрюкович. – Вспомни, чтоя говорил недавно: надо уметь управлять случайностями. Вот для этого нам ипонадобится Бомелий. Он ведь лечит не только государя, но и его сыновей. Ониеще дети, а дети вянут как цветы и мрут как мухи.

Мария Темрюковна смотрела на брата, по-детски, изумленноприоткрыв рот.

Человек, крывшийся в сенях, медленно покачал головой инеслышно отступил от двери. Та закрылась. Он оглянулся на забившуюся в уголокперепуганную Грушеньку, приложил палец к губам и исчез в глубине сеней.

Боярышня истово закивала вслед: буду, буду молчать. Впрочем,она не расслышала почти ни единого слова из разговора царицы с братом, а есличто и слышала, то не поняла. Мало ли чего они лопотали там по-своему?Единственное, о чем она могла бы проболтаться, это о том, что их разговорподслушивал царский лекарь Бомелий, но Грушенька была не так глупа и знала, чтос этим человеком лучше не ссориться.

Не напрасно ревниво щурилась Кученей при одном толькоупоминании княгини Юлиании: государь Иван Васильевич стоял перед невесткой наколенях и слезно молил ее не хоронить себя заживо в монастыре.

– Ты еще молода, – твердил он, глядя снизу вверх в ее потупленное,бледное, спокойное лицо, – твоя жизнь еще может измениться!

Юлиания мучительно сглотнула комок слез, ставший в горле.Останься у нее сын от князя Юрия Васильевича, хотя бы столь же увечный, какотец… о, положение ее было бы совсем иным, чем сейчас! Вдова при сыне – матераявдова и уважаемая, полноправная женщина. Вдова без сына – сирота, она чтодерево без корня, она равна с сиротами, убогими и калеками, а те все поступаютпод покровительство церкви, причисляются к людям богадельным. Ей некуда деваться,кроме как в монастырь.

Юлиания слушала бессвязные слова царя и размышляла, чтоместо ей в монастыре еще и потому, что не счесть грехов ее – пусть толькомысленных. Но ведь сказано же в Писании: кто прелюбодействует в мыслях своих,тот прелюбодействует и на деле. Не по силам пришелся Юлиании Палецкой тоткороб, который она взвалила на плечи, как покорная дочь своего честолюбивогоотца, выйдя за младшего царева брата. Жалость и нежное сочувствие к мужу,который дышал только ею одною, с годами сменились тайным, постоянно подавляемымотвращением. О нет, безропотный, горемычный Юрий Васильевич так ничего и незаподозрил до конца своей жизни, потому что Юлиания была слишком горда.Посторонний, недобрый соглядатай даже не подумал бы, что она тяготится своимжребием.

И только теперь она поняла, что гордость сия, вернее,гордыня сослужила ей плохую услугу. Такой преданной и самоотверженной жене,внешне нежно любящей своего супруга, одна дорога – под клобук. Попытайся онаостаться во дворце на положении одинокой вдовицы, молва заклюет ее, ибо людямпо нраву только чужие страдания и беды.

Немилосердна и завистлива к ней судьба, наслаждается еегорем и злорадно усмехается. Когда умерла Анастасия, был еще жив князь ЮрийВасильевич, а теперь он отпустил, наконец, на волю свою страдалицу-жену –однако единственный мужчина, которого Юлиания тайно любила всю жизнь, уже несвободен.

Как ни крепилась она, как ни сдерживала слезы, они все жепролились. В ту же минуту царь вскочил на ноги и оказался рядом. Прижал к себегорестно сгорбившуюся фигурку, откинул ей голову и жадно поцеловал в неумелые,слабо приоткрывшиеся губы.