Нынче дворец был почти пуст: все, кто мог, стояли напанихиде. Темрюкович еще из сеней услыхал гортанный хохот, доносившийся изсветлицы, и усмехнулся: веселилась его сестра.

На стороже у дверей стояла пригожая боярышня с милымполудетским личиком: ей было не более четырнадцати лет. Увидав черную тень,внезапно и бесшумно возникшую рядом – Темрюкович не ходил, а летал, едвакасаясь ногами пола, – девушка схватилась за горло, охнула испуганно, а узнавбрата царицы, чудилось, перепугалась еще больше. Согнулась было в поясномпоклоне, едва не коснувшись узорчатым кокошником пола, но тотчас спохватилась,зачем поставлена, метнулась к двери – предупредить о госте. Однако Темрюковичуспел раньше: перехватил девушку за похолодевшую руку и так дернул к себе, чтоона оказалась против воли прижатой к его мускулистому, поджарому телу.

Он усмехнулся, касаясь губами маленького, с продетой в негожемчужной сережкою ушка:

– Грушенька, ай, здравствуй! Что ж ты так от меняшарахаешься? Я ведь тебе не чужой, почти жених…

Девушка громко сглотнула, потеряв дар речи от страха и оттого странного чувства, которое порождали в ней влажные губы Темрюковича,щекочущее прикосновение его холеных усиков. Чудилось, змея ползла по шее,обессиливая страхом… С тех пор, как отец ее, боярин Федоров-Челяднин, отказалсядаже говорить о сватовстве царского шурина к дочери, ссылаясь на ее молодость инездоровье, даже намеков на то слушать не захотел, разумнее было бы ейотсиживаться дома, в тереме, не искушая судьбу, однако отцово тщеславьевынуждало чуть не каждый день появляться во дворце, исполняя свои обязанностиближней царицыной боярышни, и всякая встреча с отвергнутым женихом превращаласьв пытку. Ладно, если встреча сия происходила на людях, а если один на один, каксейчас? И ведь говорила же, сколько же раз говорила батюшке!..

– Ты не горюй, сладкая, отец твой мне не указ, скорозашлю-таки сватов к тебе, – усмехнулся Темрюкович, бесстыдно шаря по тяжеловздымающейся груди девушки.

Горевать? По нему? Да он что, с ума сошел?!

Грушенька, приходя в себя, рванулась было, но железныепальцы Темрюковича впились ей в ребра.

– Отцу так и скажи: пусть снова меня ждет. Попрошу, чтобысам государь сватом был. Поглядим тогда, как он посмеет отказать!

У Грушеньки подкосились ноги. Отец ненавидит выскочекЧеркасских, но если сам царь придет просить… Так же ведь было и у Сицких, когдаотдавали Варвару за Федьку Басманова. Разве откажешь государю, особенно теперь,когда над боярскими головами начинают собираться тучи?

Губы Темрюковича снова поползли по шее Грушеньки, и тавыдавила с усилием:

– Лучше в петлю, ей-Богу! Мне лучше в петлю! Пусти, сударь!Отстань от меня! Я сама царю в ноги брошусь, умолять стану…

Темрюкович только усмехнулся:

– Ай, горячая! Люблю горячих девок. Не ерепенься, Грунька!Навлечешь на отца государев гнев, повесят его на воротах, как пса поганого, атебя царь отдаст мне – только не в жены, а в подстилки. Хочешь ко мне вподстилки? Знаешь, что с тобой делать буду тогда? К жене на ложе восходят совсем уважением, а подстилку мнут да трут, а когда износится, слугам отдают –нате, пользуйтесь! Ох, мои нукеры – жеребцы горские! Узнаешь тогда…

Девушка едва не сомлела от пакостных, оскорбительных речей.И вообразить не могла, что она, дочь вельможного боярина, когда-нибудь услышиттакое! И от кого? Не от обезумевшего похотливого холопа, а от князя, от родичацарева! Но холоп знает, что ему за такие речи сразу язык вырвут, а царицын братохмелел от вседозволенности…

Царица! Это слово будто прожгло Грушеньку. Встрепенулась, ссилой вырвалась из наглых рук Темрюковича – и выговорила, стуча зубами отстраха, почти не соображая, что говорит:

– А ну, прибери лапы, сударь. Не поняла я, что ты тутговорил – слаба умишком. Попроси-ка госпожу мою, царицу, вновь мне сиеповторить, заступиться за тебя, своего любимого брата!

У нее вновь подкосились ноги – на сей раз от собственнойдерзости. И тут же вздохнула с облегчением: угроза подействовала! Не однойГрушенькой было замечено, что Темрюкович тискает сенных и горничных девок итянет наглые лапы к молоденьким боярышням, лишь будучи уверенным, что слух обэтом не дойдет до сестры. При одном же упоминании о ней Черкасский становилсятише воды ниже травы.

Вот и сейчас: полоснул Грушеньку ненавидящим взглядом и тактолкнул ее, что девушка ударилась о стену и с трудом удержалась на ногах. А самшибанул дверь и вошел в светлицу, откуда тотчас донесся разноголосый визг.

Грушенька тяжело перевела дух. Ох, светы… Нагоритпридвернице от царицы за то, что не устерегла, не предупредила о госте! МарьяТемрюковна и так косо глядит на Грушеньку с тех пор, как прослышала о намерениибрата засылать к Федоровым сватов, за малейшую оплошность кричит на нее, а то ищиплет за руки. Вот и еще одна вина. А, ладно, одной больше, одной меньше…Пусть уж лучше царицына немилость, чем милость ее братца! Грушеньку передернулотак, что она снова покачнулась. Черкес, черномазый, жарко дышащий, со змеинымковарным взором… Тьфу, пакость! Господи, спаси и сохрани!

Если правду говорят, что души покойных могут иногда посещатьместа прежних обиталищ, то душа царицы Анастасии Романовны должна была свеликой тоской взирать на свою любимую светлицу. Черкешенка Кученей не былаприучена ни к какому женскому рукоделью, поскольку воспитывалась вместе сбратом по-мужски. Ей нравились, конечно, красивые богатые ковры, но тольковосточные, с цветами и узорами, а покровы церковные и шитые жемчугом иконынаводили на нее лютую тоску. Боярыня Воротынская, старшая над светличными девушкамии боярышнями, была ныне удалена с мужем в ссылку, на Белоозеро, прежние умелицыразогнаны, станы вышивальные и пяльцы вынесены вон за ненадобностью. По стенамразвесили чучела птиц, и на самом почетном месте красовался белый кречет,умерший недавно от старости.

Лекарь Бомелий пользовался отныне особым расположениемцарицы, поскольку, ко всеобщему удивлению, оказался очень умелым чучельником.Кроме того, он был в России таким же чужаком, как и Кученей, и она всегдапривечала лекаря в своих покоях, находя особое удовольствие в том, чтобыобучать его своему языку. Бомелий не солгал в свое время государю: он и впрямьлегко усваивал чужеземные наречия, вдобавок находя родную речь царицы весьманезамысловатой, и вскоре весьма бодро залопотал по-черкесски. Кученей была напрочьлишена женской застенчивости и с охотой рассказывала архиятеру о своемсамочувствии, радостно хохоча, когда он принимался шутливо горевать: мол,лечить ему у царицы совершенно нечего. Молодая черкешенка, несмотря на худобу,была и в самом деле здорова, как лошадь.