Сквозь пелену слез Юлиания изумленно смотрела на него.Говорили, Иван Васильевич дурен стал собой в последнее время, однако молодаякнягиня не замечала ни морщин на его лице, ни набрякших подглазий, ниисхудалого тела. Даже его черных одежд – после смерти Анастасии Иван Васильевичтак и не снимал скорбных одеяний – не видела. Перед Юлианией был тот жекрасавец и молодец, при одном взгляде на которого у нее всю жизнь заходилосьсердце: в голубом, шитом серебряными травами кафтане, в серебряной шапочке сжемчужной опояской. В ухе качается золотая серьга, серые озорные глаза светятсяблизко-близко…

Она не видела его нынешним, как не верила ни единому лихомуслову о нем. А слов таких в последнее время звучало множество, и долетали онидаже до Юлиании, в ее скорбное, полудевичье-полувдовье затворничество при живоммуже. Ничему не верила, ибо поверить было все равно, что утратить надежду намилосердие Божие. Вот и награждена она за любовь, вот и сбылись мечты: первыйраз обнимают ее руки любимого, первый раз губы его касаются ее губ, агорячечный шепот сводит с ума:

– Я не отпущу тебя. Ты должна подождать, слышишь? Ты должнаподождать! Бомелий говорил мне, что Кученей, то есть Марья, нездорова, долго непротянет. Скоро я буду свободен, и тогда… если я посватаюсь к вдове моегобрата, никто не посмеет меня осудить. И даже если посмеют, мне наплевать наэтот суд! Что мне люди, если у меня есть ты!

Он толкал Юлианию к лавке, а когда ноги ее подкосились,подхватил на руки и понес. Опустил, навис над ней, лихорадочно шаря руками потелу, не в силах справиться с застежками и добраться до вожделенной нагойплоти, потому что был слишком увлечен своими словами:

– Если б у тебя был сын, или будь ты хотя бы брюхата… Кто,какая бабка сможет определить, зачала ты нынче – или неделю тому назад, когдаеще брат мой был жив? А вдруг перед смертью в нем проснулись силы, и он спал стобою, как муж с женой? Ты останешься в своем дворце до разрешения от бремени.Моя жена не может родить, Бомелий сказал мне, что она бесплодна, а ты родишьмне еще сыновей. А потом, потом умрет Кученей, и мы…

Княгиня пыталась что-то сказать, но его губы не давали. Аруки снова и снова искали дорогу к ее телу.

Юлианию затрясло от страха. Самым мучительным и невыносимымв ее жизни с мужем было даже не его безумие и вечные хвори. Самыми жуткими былиминуты просветления. Тогда к нему вдруг приходили страстные желания, и онпытался добраться до плоти жены. И руки его точно так же бродили по еедрожащему от отвращения телу, как бродят сейчас руки государя. Он хотел бытьмужчиной, но по-детски отчаянно рыдал, когда оказывался немощен. Юлианииприходилось утешать и бессильного любовника, и ребенка одновременно. А муж,наплакавшись, забывал неудачу, начинал верить, что исполнил свой супружескийдолг, и косноязычно бредил о тех детях, которые теперь народятся у них.

Это было страшнее всего. Это была пытка, крестная мука! Итеперь та же боль терзала Юлианию, когда она слышала влюбленный бред государя.

Его слова всего лишь сказки! Сказки и бесплодные мечтания,подобные тем, что тешили его убогого братца. Опытные повитухи иглу в яйцевидят, не то что определяют сроки беременности с точностью до одного дня. Да ине только в их прозорливости дело. Разве царь настолько забыл своего младшегобрата и его немощи? А может быть, он вообще не знал, что, по строению своему, князьпросто-напросто не способен был иметь сношения с женщиной? Грубо говоря, нечемему было иметь это сношение, тем паче оплодотворить женское лоно, не пальцем жеорудовать!

И вот вдруг княгиня окажется беременна… Да ее к позорномустолбу поставят, ворота ее малого дворца измажут дегтем, как исстари метятворота гулящих девок и баб. А когда родится сын, всякий сможет тыкать в негопальцем и кричать: «Ублюдок! Выродок! Блуднино отродье!» И никакая милостьгосударева не поможет. Пусть новый митрополит, Афанасий, сменивший умершегоМакария, смертельно боится перечить царю, но даже и он, при всей своейбессловесности, не потерпит такого бесстыдства во дворце. Ивана Васильевичапросто-напросто предадут анафеме, от церкви отлучат, если он осмелитсязаговорить о браке с этой гулящей тварью, своей бывшей невесткою. А Юлианиюсживут со свету…

«Ну и что?! – вдруг полыхнуло в голове. – Чем схоронить себяв келье, не лучше ли хоть раз в жизни глотнуть счастья полной грудью, а потом…»

Испытать любовь, зачать, вызреть вместе со своим дитятею,извергнуть его из чрева, выкормить и вынянчить, переполняясь счастьемматеринства, словно переполненный спелостью плод, словно переполненная сладкимвином чаша. И не все ли равно, что будет потом?

Тело налилось блаженной тяжестью. Чудилось, Юлиания умирает,но смерть была желанной. Ангельские крылья трепетали поблизости, изредкакасаясь ее тела, пели небесные хоры. Нет, это легкие, теплые пальцы любимогодруга ласкают ее, и слаще ангельских труб звучит его шепот – сказка оневозможной любви:

– Анастасия…

Она обмерла. Тело враз стало каменным, бесчувственным.

Так вот оно что!

Сдавленное рыдание сотрясло ей грудь.

Царь, сам испуганный этим именем, которое невзначайсорвалось с губ, привстал, вглядываясь в смятое горем женское лицо. С тоскойощутил, как уходит из плоти желание… словно вода в песок, невозвратно. Ушло идарованное судьбою мгновение, когда можно было поймать за хвост самосветнуюптицу-удачу, свалять куделю небесным пряхам и спутать им нити. Ничего больше онне мог и ничего не хотел. Невыносимо стыдно было перед этой распластаннойженщиной, которую поманил, как дитятю – сладким пряником, и обманул. Слеза,упавшая ему на руку, чудилось, прожгла до кости.

Он вскочил, оправляя на себе одежду, и вышел, втягиваяголову в плечи, будто уличенный вор. Вслед неслись горькие всхлипывания. Онопустил глаза, чтобы никто не видел, как на них наползают слезы. ОплакивалЮлианию, безвозвратность ее пути в монастырь, неизбежность их вечной разлуки, ибыла особая, горькая, страдальческая сладость от того, что плачут они вместе.

Он не знал, что Юлиания оплакивает не только себя, но и его,государя. Рыдает от жалости к нему, вдруг прозрев любящим сердцем, что навечнообречен он искать в каждой женщине вторую Анастасию – но не отыщет ее никогда.

Спустя месяц Юлиания постриглась в Новодевичьем монастырепод именем инокини Александры.

* * *

Вскоре после ухода Юлиании царя постиг новый удар: сталоизвестно, что из Литвы не вернется Курбский. Он открыто заявил о том, чтопорвал все связи с Московией и сделался подданным польского короля.