Шешковский ощутил, как по груди разливается приятное тепло: «Она действительно любит меня», – Степан покатал слово «любит» на языке, «любит» – это было приятно. Да, определенно, она сама хотела этих поцелуев и объятий, она сама зазывала его во дворец, а он, торопыга несчастный, не понял тонкого намека, даже не дошел до ее покоев, где наверняка можно было бы уединиться, предавшись амурным восторгам. Да, он не светский человек и не способен угадывать тонкие моменты души, и теперь своей несвоевременной поспешностью испортил все дело. Неудивительно, что напуганная его напором цесаревна была вынуждена в который уже раз отталкивать его. Потому что еще немного, и он, пожалуй, залез бы ей под юбку, а то и завалил на первую попавшуюся неудобную для такого дела софу. А кстати, была ли там какая-нибудь мебель? Занятый Фредерикой, он даже не заметил. Но даже если и была? В любой момент их могли обнаружить слуги, и тогда…

При всей любви к нему Фредерика просто не имела права так рисковать. На самом деле Степан был отнюдь не уверен, что у него получилось бы в незнакомой обстановке, когда в любой момент могут постучать или заглянуть в окно, с супругой он занимался этим на широкой и покойной супружеской кровати, а вот с Кошелевой пришлось исхитриться прямо на рабочем месте. Не в пыточной, Степан не посмел бы осквернить святая святых Тайной канцелярии, хотя хитрая Машенька кидала прозрачные намеки, отчего бы не помахаться среди кандалов и крюков, клещей да хлыстов? Нет уж, в рабочем кабинете тоже, конечно, не особенно расположишь девицу, и Шешковский поначалу решил приладить для этого дела стол или продавленный диванчик, на котором время от времени спал, коротая время между допросами, ну да у придворных дам все не как у людей. В первый раз она долго терла глаза, пытаясь выдавить из них хотя бы крохотную слезинку. А потом, когда поняла, что Шешковский и не думает ее насиловать, сама задрала юбку, под ней оказались английские батистовые панталоны, не так давно вошедшие в моду, и… В общем, вдруг оказалось, что им вполне достаточно крепкого стула. Весело прыгнув на колени к Степану, Маша высвободила пухлые, точно булочки, грудки, давая ему возможность целовать их то одну, то другую.

Но с Фредерикой, с Фредерикой, которая, по сведениям Шешковского, до сих пор оставалась девственницей, без сомнения, следовало избрать более куртуазный способ. Он вспомнил, как, желая произвести впечатление на доверчивую Дусеньку, Синявский предложил ей побег из дворца, при этом сам он прискакал на красивом коне, и, посадив перед собой разодетую по случаю какого-то праздника девицу, он ускакал вместе с ней, пугая прохожих и заставляя других придворных дам завидовать прекрасной участи самой незначительной из них. М-да, нашел кого вспомнить, обезглавленную Самохину, чья кудрявая пропажа так и не была обнаружена. Нет, с Фредерикой нужно было уехать в какое-нибудь красивое место, в загородный дом, где на шелковых простынях… ее следовало осыпать цветами и подарками, поцелуями и признаниями в любви. То, что он не выдержал и поцеловал ее впопыхах, – это, конечно же, ошибка, но все же еще не роковая ошибка. Еще все можно исправить, просто действовать следует по-другому, и, главное, необходимо обсудить все предприятие с ней.

Впрочем, Степан не торопился, не желая еще раз попасть впросак. Никто во дворце, никто во всем свете не узнал о маленькой тайне Степана Шешковского. Теперь Шешковский понимал, Фредерика тоже мается неизвестностью, гадая, оставит ли Степан свои попытки или явится еще раз попытать счастья. Следовало спешно подать ей какой-нибудь знак.

Поэтому он подал прошение восстановить на прежней должности Евреинова и… В последнее время Екатерина Алексеевна тяготилась обществом дочери Бирона, в которой Петр Федорович видел идеал женщины. Что же, неожиданно принцесса Курляндская получила предложение руки и сердца от не обращавшего прежде на нее внимания Петра Салтыкова[106]. Как сие получилось? А просто Шешковский поговорил по этому поводу с Шуваловым, представив дело следующим образом, если вдруг наследник престола сумеет выклянчить у Ее Величества разрешение на развод и женится на Гедвиге, Россия во второй раз посадит себе на шею семейство Бирона со всей их многочисленной родней. Предприимчивый папаша немедленно займет все придворные должности своими людьми. Шувалов тут же бросился за помощью к семье Салтыковых, с которыми находился в давней дружбе. У Салтыковых было два сына, старший Петр и младший Сергей, который к тому времени был уже женат на Матрене Балк. То есть особого выбора не было. На семейном совете постановили, что Петр посватается к Курляндской принцессе.

Узнав о «взаимной любви» Петра и Гедвиги, государыня благословила союз, назначив день венчания. Счастливая подобным исходом, Екатерина Алексеевна приказала расшить одежду новобрачных цветами, и только один цесаревич ходил точно в воду опущенный. Но Шешковский немало не интересовался чувствами наследника. Почему государыня решилась уступить Гедвигу семейству Салтыковых, было понятно – императрица только что завела себе молодого полюбовника, или, как говорили при дворе, случай, им стал актер придворного театра Никита Бекетов[107], которого бедняга Разумовский был принужден взять к себе в адъютанты. Последнее не добавляло радости Шувалову, так как до Бекетова государыня изволила любиться с его полным тезкой и ближайшим родственником. Впрочем, после того как юный Александр Шувалов был разжалован из фаворитов, он все равно остался при дворе и продолжал пользоваться многими прежде доступными ему милостями. Что же до Разумовского, хозяин дворца на Аничковой заставе тихо спивался, не мешая своей августейшей супруге услаждать плоть, ибо сам уже, скорее всего, не был способен ответить ей с прежней пылкостью.

В то время при дворе неожиданно снова появился бывший лакей великого князя Захар Чернышев, и раздосадованный Шешковский быстро принял меры, дабы туда не был допущен еще и Андрей. К последнему он яростно ревновал.

Бекетов считался достаточно неплохим поэтом, и императрица часто просила его радовать своими стихами двор. Как-то раз Бекетов и Елагин[108] решили устроить большой концерт, сочинив песни для маленьких певчих императрицы. Для этого дела детей привозили в дом к Бекетову, где они репетировали, обедали, а после гуляли и играли в парке. Шешковский не вдавался в подробности нового дела, которое возбудил Александр Шувалов против Бекетова и Елагина, и не имел понятия, были ли повинны друзья-поэты в греховных действиях против отроков, но императрица, которая считала это преступление самым позорным, немедленно повелела Бекетову сказаться больным и под этим предлогом не посещать более дворца.