Я объяснила, что ищу информацию о несчастном случае, произошедшем в середине восьмидесятых. Мне все еще было неизвестно, когда точно умерла Эвелин: где-то между 1984 и 1986 годами.

– Не помню, чтобы кто-нибудь погиб на горнолыжном спуске, – сказала женщина. – Конечно, неприятности случались, но ничего серьезного. А вы уже спрашивали в больнице? Впрочем, они вряд ли разгласят вам архивные записи, даже если человек умер.

На ее лице внезапно застыло выражение какого-то спокойствия.

– Я вспомнила.

Облокотившись руками о подлокотники, она поднялась со стула и отвела меня к старому сканеру микрофиш. Я терпеливо ждала, пока она копалась в нескольких архивных коробках.

– Мы не храним копии документов такой давности. – Она протянула мне папку с негативами. – Не помню, когда это случилось. Разразилась снежная буря. Очень сильная. Поэтому можете вычеркнуть период с мая по октябрь. – Она направилась к двери. – Хотя октябрь можно оставить, на всякий случай. Зимы тогда были длиннее. Май тоже оставьте.

Микрофиши неспроста вышли из моды: процесс поиска очень затруднен, если не знаешь, что именно хочешь найти. Мне пришлось просматривать документы за отдельные дни, по одному за раз. К счастью, записи оказывались короткими: несколько местных происшествий вдобавок к новостям из Ассошиэйтед Пресс. Я начала с января 1984-го. Снежных бурь в том месяце было много, но смертельных случаев не зафиксировали. В феврале и марте тоже ничего. Я быстро просмотрела оставшиеся месяцы и перешла к следующему лыжному сезону, к началу 1985 года. Той зимой уровень снежных осадков держался в норме, ничего грандиозного. Никаких крупных снежных бурь. Ничего, что по своему масштабу соответствовало бы наводнению из романа Стейнбека. В апреле кто-то погиб в автокатастрофе во время града – пожилой мужчина въехал в дерево. Я пропустила июнь, июль, август, сентябрь. Не обнаружив ничего в новостях за октябрь, я разволновалась и решила проверить и жаркие, засушливые месяцы тоже. В главе из «Гроздьев гнева» говорилось о дожде, а не о снеге. Вполне возможно, что библиотекарь ошиблась, когда сказала, что несчастный случай произошел во время снежной бури. Но то лето прошло без осадков. Засуха продлилась вплоть до осени, ознаменовав один из худших показателей в истории. В ноябре обычно выпадал снег, но тогда было все еще сухо, что ставило под сомнение возможность хорошего лыжного сезона. В декабре, наконец, пошел снег. В каждом клочке газетных разворотов выражалась надежда, что наступила зима, которую все так ждали, однако бури оставались такими же незначительными. Непродолжительными.

В конце месяца снег повалил в огромных количествах, куда больше среднего показателя. Горнолыжный спуск пришлось закрыть. Дороги перекрыли. Снежинки размером с целую монету закружились в пурге уже в первые часы 30 декабря 1986 года, в день моего рождения.

Выпуск за 30-е отсутствовал из-за бури.

Выпуск за 31-е оказался длиннее обычного, со множеством фотографий на развороте: рестораны вдоль бульвара Биг-Бэр с вывесками «Закрыто» на входных дверях, крыши зданий и тротуары, погребенные под толстым слоем снега, пикселизированный снимок, на котором семья пытается вытащить машину из сугроба. На следующем фото мужчина идет по тротуару по колено в снегу, лицо укутано шарфом, темная фигура резко выделяется на фоне белого полотна. Под фотографией подпись: «Мужчина идет по бульвару Биг-Бэр».

В статьях подробно описали усилия пожарных расчистить дороги. На первой странице выставили список пострадавших и погибших. Шесть человек погибло, еще у нескольких диагностировали гипертермию и обморожение.

Каждому погибшему уделялся отдельный абзац. Иногда указывали возраст, иногда пол человека или профессию. Сорокатрехлетний мужчина погиб, когда на его дом на колесах упало дерево. Учитель на пенсии погиб от сердечного приступа, когда чистил снег. Марафонец погиб во время тренировки – его сбила машина. Молодожены из Бейкерсфилда погибли, когда их автомобиль вылетел с дороги. Беременная женщина погибла предположительно от отравления угарным газом. Ее муж и новорожденный ребенок находятся в критическом состоянии.

Далее перечислили автомобильные аварии, обошедшиеся без жертв.

Полицейский сломал ногу, когда его машина столкнулась с грузовиком.

Девушку на санях сбила пожилая пара, возвращавшаяся домой.

Я вернулась к абзацу про беременную женщину. Он состоял из двух предложений.

«Тридцатичетырехлетняя женщина погибла предположительно от отравления угарным газом. Ее муж, сейсмолог, и новорожденная дочка находятся в критическом состоянии».

У меня практически не имелось доказательств, что этой тридцатичетырехлетней беременной женщиной являлась Эвелин, но почему-то я не сомневалась, что речь шла именно о ней. Оснований считать, что муж погибшей – Билли, тоже было немного, но я чувствовала: в данном абзаце упоминался он. И уж тем более у меня не возникало повода думать, что новорожденный ребенок – это я, но увидев дату, я тут же осознала: Берт говорил обо мне. «Эвелин и ребенок». Он не бредил, как мне могло показаться.

Я вновь и вновь перечитывала абзац, жадно высматривая подробности, которых там, разумеется, не наблюдалось. Я хотела найти хоть что-нибудь, чтобы иначе трактовать новую информацию, чтобы убедиться, что погибшая женщина – не Эвелин. Я хотела выяснить, что муж потерпевшей был значительно старше, что он был инженером, да кем угодно, только не сейсмологом! Что у них родился мальчик. Что он умер. Но нет.

Все правильно.

Эвелин на тот момент исполнилось тридцать четыре года, как и моей маме, когда я родилась. Билли был сейсмологом. А их девочка родилась в день моего рождения.

Меня сковал страх и ужасающее предчувствие, пока я отчаянно копалась в памяти в поисках каких-нибудь намеков, которые давно должна была заметить. Видела ли я свое свидетельство о рождении? Разве я родилась не в городке Калифорнийского университета? Разве мама не рассказывала, что схватки длились тридцать четыре часа? Разве она не говорила, что, впервые взяв меня на руки, почувствовала некую полноценность, прежде ей незнакомую? Я хотела позвонить маме, хотела расспросить ее о моем свидетельстве о рождении, о роддоме, о моих первых вдохах, как вдруг еще одна правда свалилась на меня.

Мама не была моей мамой. Вся моя жизнь – сплошная ложь.

Выйдя из библиотеки, я пребывала в тумане иррационального спокойствия, но он постепенно рассеивался. Я не злилась на маму с папой. На душе оставалась только грусть. Горечь утраты. Будто земля под ногами медленно проваливалась. И я даже не пыталась сопротивляться. Я просто поддалась падению.

– Дорогуша! – позвала библиотекарь, выбежав из здания с книгой в руках. – Вас зовут Миранда?

Меня зовут Миранда? Назвали ли меня действительно в честь «Бури», любимой пьесы Эвелин – моей мамы? А если я не Миранда, то кем я могу быть?

Библиотекарь протянула мне «Мост в Терабитию».