Марина проснулась от бледного света, льющегося в окно. Едвазабрезжило – значит, часов шесть утра. Еще смертельно хотелось спать, ломиловсе тело, саднило царапины на ногах и руках, а во рту горело, и голова болела,как с настоящего похмелья. Ну да, какому-то пьянице тот несчастный глотокспирта, который она сделала, – что слону дробина, а Марина ведь не пьет, в ротне берет ни водки, ни вина…

Зато сейчас она пила – никак не могла оторваться от воды.Снова и снова зачерпывала ковшом из бочки, пила большущими глотками, пока неозябла и живот не стал тугой, как барабан. Однако пожар в глотке и боль ввисках несколько приутихли.

Кое-как причесала спутанные волосы обломком гребня, нашла всенях за ларем скомканное, смятое платье, напялила на себя. Пошла в сарайчик,растолкала Сяо-лю и велела немедля бежать в госпиталь, сказать докторуЖдановскому, чтобы шел сюда.

Маленькая китаянка, с трудом разлепив заспанные глазенки,залепетала что-то вроде: «каска вари малысике Павлисику, кусай надо!» Понятно,сама хотела есть, но тут не до жиру, быть бы живу! Марина вытолкала ее взашей –и с усмешкой наблюдала, как Сяо-лю, пробегая через огород, схватила с грядкидлинный китайский огурец, похожий на зеленую палку, и вгрызлась в него зубами.

Ну что ж, в самом деле, кашу сварить надо. И самой поесть, иПавлика накормить, и тех двоих, что еще спят в избе. Вдруг окатило жаром – кактам Макар? Как он перенес ночь? Перенес ли? А вдруг…

Но она не позволила себе даже задуматься об этом, о страшном.Если что случилось – оно уже случилось, не поможешь.

В малехонькой летней кухне Марина растопила печку – в домелетом топить было совершенно невозможно, такая жара, такая духота наставали,что не вытерпеть. Почему-то вдруг вспомнила: на Волге, в Энске, август, темпаче конец августа на переходе к сентябрю – уже осень, уже прохладные дни,дожди косяками, ночами холодно. А здесь, на Дальнем Востоке, до серединысентября еще лето – душное, жаркое лето с теплыми ночами. О наступающей осенинапоминают лишь особая, хрустальная и словно бы еще возвысившаяся небеснаясинева, несчетные, воистину бесчисленные звезды, крупные, точно алмазыГолконды, реющие в воздухе белоснежные паутинки бабьего лета, сонмищавеликолепных, крупных, даже страшноватых своей величиной стрекоз с изумруднымиглазищами да редко-изредка мелькнувшая средь буйной зелени берез желтая,золотая, сияющая прядь. А березы здесь совсем другие, не похожи на те, что наВолге, – с черной корой, крепкие, кудрявые, ветви гордо подняты вверх, а неплаксиво свешены вниз, и листва у них помельче, поярче, темно-зеленая…

Марина встряхнулась и принялась быстро-быстро мешать кашу,которая норовила и пригореть, и убежать.

Придет ли Ждановский? Не побоится ли?

Вдруг Марина услышала скрип калитки и увидела Сяо-лю,которая со счастливым выражением узкоглазенького личика мчалась к кухоньке – нуда, почуяла запах каши, голодная макака! А за ней, настороженно поглядывая посторонам, шел Ждановский – в коротких, чуть ниже колена брюках-гольф, вполосатой фуфайке, плотно обтянувшей торс, в американских спортивныхполуботинках на резиновом ходу фирмы «Keds», которые, как слышала Марина, свелис ума всех так называемых спортсменов . А с собой Ждановский вел двухколесныйbicyclette, обутый в красноватые резиновые шины.

«Эх, молодец, вот это конспирация!» – мысленно восхитиласьМарина. Сделал вид, что заехал на кладбище совершенно случайно, во времяутреннего променада. Заехал, значит, ну и остановился поболтать с коллегой – вконце концов, ссыльная фельдшерица и блестящий, преуспевающий хирург вполнемогут быть названы коллегами, пусть даже и с изрядной натяжкой.

Сунув Сяо-лю ложку и бросив строго:

– Мешай хорошенько! – Марина кинулась к Ждановскому: – СеменЕфимович! Как хорошо, что вы пришли!

Ноздри точеного аристократического носа доктора дрогнули, намгновение брезгливое выражение мелькнуло на лице… и Марина вдруг поняла, чтоЖдановский, выхоленный, модно и дорого одетый, преуспевающий красавец-врач,брезгует ею – толстой, неряшливой бабищей, нищей фельдшерицей, непричесанной,всклокоченной, одетой в смятое, пыльное, пропахшее потом платье.

«Сволочь! Шляхтич недоделанный… сверху шелк, а в брюхещелк!» – с презрением подумала Марина. Но немедленно устыдилась своих мыслей,которые были недостойны интернационалиста-революционера. С извиняющимся видомразвела руками:

– Извините, очень тяжелая ночь выдалась. У меня в домераненый, я очень прошу вас…

Она решила известие об угоне грузовика оставить напоследок.Впрочем, очень может быть, Ждановский уже знает о случившемся. И не толькознает, но своим острым, пронырливым, авантюрным умом успел измыслить, какуюнайти замену, как помочь пленным. Конечно, не исключено, что он не пожелаетбольше помогать: солдатскую одежду нашел, как и обещал, а на все остальное емуплевать – вскочит на bicyclette, покрутит ногами, обутыми в keds , и поедетсвоей дорогою… Но Марина твердо решила, что не даст ему ускользнуть. Пригрозит,что донесет на него в полицию, – только и всего. Она уже успела оценить грубыйшантаж как наилучшее средство держать в своих руках нужных людей и несомневалась, что в случае со Ждановским он тоже подействует. Подействовало же сГрушенькой!

Марина не успела додумать. Лицо Ждановского изменилось,смятое откровенным испугом:

– Раненый? Неужели кого-то из них подстрелили?

– Кого-то из них? – непонимающе уставилась на него Марина. –Кого это?

– Ну из этих, ваших… австрияков… – с неприятным оскаломбросил Ждановский. – Неужели кому-то не удалось уйти? Черт, не европейцы, алайдаки [11] бестолковые, даже сбежать толком не умеют! Все же сделано было,все… Нет, нашумели, как последние дурни…

– Погодите, – с беспомощным выражением пробормотала Марина.– Вы о чем? Побег же назначен на будущую ночь… При чем тут они? Я как раз ихотела вас просить, чтобы вы как-нибудь связались с Андреасом, сообщили, чтоехать не на чем: Мартин угнал грузовик! И теперь надо придумать что-то другое.

– Как угнал?! – так и вытаращил глаза Ждановский. – Он былвчера за рулем, да, но ведь так было решено с самого начала. Андреас сам емуприказал, но сел в кабину с ним, на смену, потому что больше никто не умеетводить автомобиль. И когда они уезжали, все были живы и здоровы – кромечасового, конечно, которого, к сожалению, пришлось… – И он сделал какой-токонфузливый жест своей небольшой, ловкой рукой с очень коротко, «под мясо»,состриженными ногтями – ногтями хирурга, который не может позволить себе дажемало-мальски отрастить их, потому что опасается инфекции.