почему-то не напугало. А когда Тэшка затормозил в паре метров от их компании, девчонка первая шагнула к нему:

– Ого! – выдохнула она в совершенно мальчишеском восторге. – Настоящий?!

Тэшка не успел ответить.

Зажав флейту под мышкой, Зо протянула руку и похлопала его по броне:

– Привет, танк…

Если бы у Тэшки были глаза, он бы ими заморгал в полной растерянности. И хотя Зо он не ответил, девчонка почему-то заулыбалась:

– Да верю, верю, не ворчи! Конечно, настоящий… – помолчала, прислушиваясь к голосу, который слышала она одна, и замотала головой: – Да не, какая Найдёнова, Александрова я. Зоя Александрова.

…Собачий нос скользнул по ладони Янкиной тени, сбрасывая образы: белая дымка, в которой тонут тени; дрожь земли; много-много металла, неровного, заклёпанного, движущегося, на который солнце на мгновенье успело отбросить собачью тень – чёрную в синеву на белой броне… опасность, опасность, опасность!

Янка пошатнулась, охваченная образами, и Тот дёрнулся тоже, одновременно с ней, потрепав по загривку Недолю.

– Тэш…

– Белый, знаю, – коротко лязгнул танк, крутанув башней туда-сюда, и тут же добавил так мягко, как только может лязгать танк: – Ой, прости, Зой…

– Н-ничего. – Отпрянувшая Зо храбро шагнула обратно. – Я не испугалась… ну, почти.

– Тот, я ведь поэтому и примчался. – Тэшка старался теперь говорить тихо, без лязгов и рыков, и звучало это так невозможно мило, что губы Янки расползлись в неуместной улыбке. – Как только твои собачки проявились.

– Тогда я, наверное, отведу девочек, – на глазах оживился Тот, – ну, в одно из укромных мест, и вернусь! Я мигом, из Ноября ни ногой, честно, Тэш!

Танк качнул стволом так, как человек на его месте качнул бы головой:

– Нет! – вышло с его привычным лязгом. – Ты отводишь Зою домой. Прямо отсюда, сейчас.

Тот ошарашенно захлопал глазами:

– Тэ-эш? – Ему явно просилось на язык что-то вроде «Ты не заболел?» – Но если Зо – человек-архэ, ей почти ничего не грозит!

Тэшка просто-напросто проигнорировал его заявление.

– Зоя, – попросил он, и в механическом голосе зазвучали непривычно мягкие, почти жалобные нотки, – ты иди домой, хорошо? Этот патлатый тебя сейчас отведёт, и девчонку свою тоже. Ты его не слушай, точно отведёт.

Зо снова прижала ладошку к броне и ответила на непрозвучавшее:

– Не бойся, никуда я не исчезну. И ты не исчезнешь, и ничего с тобой не случится. А даже если случится… я тебя найду где угодно, ясно?!

И, гордо вздёрнув голову, так, что подпрыгнула косичка-морковка, развернулась, подошла к Тоту и сунула ему архэ:

– Бери и пошли отсюда! Тэшка не хочет, чтобы мы здесь торчали!

– Э… вообще-то это был мой танк, – обалдело и даже немножко обиженно отозвался Тот.

– Свой собственный я, – фыркнул двигателем Тэшка. – Как дядя Фёдор в той книжке!

Когда впереди, сквозь Тота, замаячила бетонная коробка энской недостройки, Янка на секунду обернулась.

Тэшка бодро катил прочь по улице, а над городом горой высилась тень с белыми слепыми глазами.

Тотов страх. Морра.

Тень терпеливо ждала.

…Зо они довели до подъезда и распрощались. На улице стемнело, и в воздухе висела особенно противная после сухого Ноябрьского воздуха морось.

Уныло бредя по слякоти к автовокзалу, Янка спросила у Тота:

– Слушай, а ты Новый год где встречать будешь?

– Новый год? – Тот озадачился. – Понятия не имею. Наверное, с Кимом, – и отвернулся, царапая пальцами плечо.

Он разрывался между вынужденным пребыванием в обычном мире без долгих заходов в Ноябрь – чтобы не выдёргивать этим Кима – и совершенно детским, понятным и простым нежеланием быть сейчас с Кимом рядом.

Каково это вообще – жить с человеком, о котором ты знаешь, что он – это ты?! Только другой, более… настоящий. А ты сам – всего лишь его странная тень, отблеск, выброшенный когда-то в Ноябрь.

Янка крепко сжала ладонь Тота, пытаясь его приободрить.

– Ну, будешь не в Ноябре – позвоню поздравить.

Холодные пальцы Тота дрогнули, сжимая руку в ответ.

– Поезд официально второго вечером, да?

– Ага. Из дома часов в восемь двину. Мама такси вызовет, наверное, но провожать не будет, а я просто попрошу высадить за домом, и всё.

Тот кивнул, и к вокзалу они дошли молча.

А в новогоднюю ночь, когда под речь президента и песни ABBA Янкина мама кружила в обнимку с Лерой по свободному от стола, стульев, ёлки и кроватей пятачку комнаты, а сама Янка сбежала на кухню с телефоном в руке… Тот всё-таки не выдержал и сорвался.

Трубку взял Ким, тоскливый и не очень трезвый.

– Тот? А… Опять свалил, кажется. Из квартиры не выходил, точно, вон его кофта на вешалке, – Ким запнулся обо что-то, ругнулся и уточнил: – …и ботинки тоже тут. Значит, свалил туда. В этот свой… Нигдебрь. А что?

– Н-ничего. – Янка шмыгнула носом, сглотнула и велела себе не быть дурой, плаксой и опять же дурой. – Уже ничего. С Новым годом вас… Пусть всё-таки в этом году всё станет, ну… лучше.

– Спасибо на добром слове, Ян, – голос Кима потеплел. – Тебя тоже. Не переживай за этого олуха. Я таким же в его возра… кхм. Короче, вернётся, куда денется. В крайнем случае – послезавтра увидитесь.

– Угу. – Янка снова сглотнула, до боли сжимая в кулаке рыбку. – Да, обязательно.

– Уж у тебя-то в новом году точно всё будет хорошо, – заверил Ким.

– Наверное. – Янка ещё раз шмыгнула носом, кусая губы, и повесила трубку.

Но парадокс – от разговора стало не только плохо и тоскливо, потому что Тот бросил их обоих… но и тепло тоже.

И даже Лерочка с мамой показались на секунду вполне симпатичной парой. Она, раскрасневшаяся после шампанского, с короткой элегантной стрижкой, утром (уже в прошлом году!) сделанной в парикмахерской. Он – весёлый и кудрявый, в нелепой лимонно-жёлтой рубашке. Оба по-юношески беспечные в эту секунду, смешные, несуразные, одинаково светловолосые, хотя, конечно, мама в этот цвет просто красилась, а вот Лера был таким от природы… Их было двое.

Янка со скрипом и скрежетом утащила на кухню раскладушку, подушку с одеялом, плюшевую птицу «Angry birds» – и, свернувшись клубком в импровизированном «гнезде», разревелась, вцепившись в рыбку, прижимая её к губам и всхлипывая, что никому ни за что не нужна.

Кажется, под утро ей всё-таки приснился мёртвый город – мельком, сумбурно, приправленный густым, как чесночный соус, чувством вины.

А потом Янке снова почудилось, что она – птица. И, замерев на грани между явью и дрёмой, она осознала, зачем же Гагане железный клюв и медные когти.

Потому что иначе слишком больно.

Спасаясь от этой боли, Янка свернулась в тридцать три кольца и укусила себя за хвост, замыкая бесконечность… и в этот момент затрезвонил телефон.

Голос у Тота был виноватый:

– Не рассчитал, – покаялся он вместо «привет». – Думал, вернусь к полуночи. Я, это… тут, короче.

– Где?! – заозиралась Янка, со сна слишком буквально понявшая слово «тут».

Тот засопел в трубку.

– Перед дверью в вашу квартиру.

Янка выскочила на лестничную клетку и только там сообразила, что