— Вот видите, вот видите, неприлично! — поднял он палец.

— Что вот видите?

— Неприлично… Хе! — и он вдруг засмеялся. — Я понимаю,понимаю, что вам неприлично, но… мешать не будете? — подмигнул он; но в этомподмигивании было уж что-то столь нахальное, даже насмешливое, низкое! Именноон во мне предполагал какую-то низость и на эту низость рассчитывал… Это яснобыло, но я никак не понимал, в чем дело.

— Анна Андреевна — вам тоже сестра-с, — произнес онвнушительно.

— Об этом вы не смеете говорить. И вообще об Анне Андреевневы не смеете говорить.

— Не гордитесь, одну только еще минутку! Слушайте: он деньгиполучит и всех обеспечит, — веско сказал Стебельков, — всех, всех, вы следите?

— Так вы думаете, что я возьму у него деньги?

— Теперь берете же?

— Я беру свои!

— Какие свои?

— Это — деньги версиловские: он должен Версилову двадцатьтысяч.

— Так Версилову, а не вам.

— Версилов — мой отец.

— Нет, вы — Долгорукий, а не Версилов.

— Это все равно! — Действительно, я мог тогда такрассуждать! Я знал, что не все равно, я не был так глуп, но я опять-таки из«деликатности» так тогда рассуждал.

— Довольно! — крикнул я. — Я ничего ровно не понимаю. И каквы смели призывать меня за такими пустяками?

— Неужто вправду не понимаете? Вы — нарочно иль нет? —медленно проговорил Стебельков, пронзительно и с какою-то недоверчивою улыбкойв меня вглядываясь.

— Божусь, не понимаю!

— Я говорю: он может всех обеспечить, всех, только немешайте и не отговаривайте…

— Вы, должно быть, с ума сошли! Что вы выехали с этим«всех»? Версилова, что ли, он обеспечит?

— Не вы одни есть, и не Версилов… тут и еще есть. А АннаАндреевна вам такая же сестра, как и Лизавета Макаровна!

Я смотрел, выпуча глаза. Вдруг что-то даже меня сожалеющеемелькнуло в его гадком взгляде:

— Не понимаете, так и лучше! Это хорошо, очень хорошо, чтоне понимаете. Это похвально… если действительно только не понимаете.

Я совершенно взбесился:

— У-бир-райтесь вы с вашими пустяками, помешанный вычеловек! — крикнул я, схватив шляпу.

— Это — не пустяки! Так идет? А знаете, вы опять придете.

— Нет, — отрезал я на пороге.

— Придете, и тогда… тогда другой разговор. Будет главныйразговор. Две тысячи, помните!

Он произвел на меня такое грязное и смутное впечатление,что, выйдя, я даже старался не думать и только отплевался. Идея о том, чтокнязь мог говорить с ним обо мне и об этих деньгах, уколола меня как булавкой.«Выиграю и отдам сегодня же», — подумал я решительно.

Как ни был глуп и косноязычен Стебельков, но я видел яркогоподлеца, во всем его блеске, а главное, без какой-то интриги тут не моглообойтись. Только некогда мне было вникать тогда ни в какие интриги, и это-тобыло главною причиною моей куриной слепоты! Я с беспокойством посмотрел начасы, но не было еще и двух; стало быть, еще можно было сделать один визит,иначе я бы пропал до трех часов от волнения. Я поехал к Анне АндреевнеВерсиловой, моей сестре. С ней я давно уже сошелся у моего старичка князя,именно во время его болезни. Идея о том, что я уже дня три-четыре не видал его,мучила мою совесть; но именно Анна Андреевна меня выручила: князь чрезвычайнокак пристрастился к ней и называл даже мне ее своим ангелом-хранителем. Кстати,мысль выдать ее за князя Сергея Петровича действительно родилась в голове моегостаричка, и он даже не раз выражал мне ее, конечно по секрету. Я передал этуидею Версилову, заметив и прежде, что из всего насущного, к которому Версиловбыл столь равнодушен, он, однако, всегда как-то особенно интересовался, когда япередавал ему что-нибудь о встречах моих с Анной Андреевной. Версиловпробормотал мне тогда, что Анна Андреевна слишком умна и может обойтись в такомщекотливом деле и без посторонних советов. Разумеется, Стебельков был прав, чтостарик даст ей приданое, но как он-то смел рассчитывать тут на что-нибудь?Давеча князь крикнул ему вслед, что не боится его вовсе: уж и в самом деле неговорил ли Стебельков ему в кабинете об Анне Андреевне; воображаю, как бы я былвзбешен на его месте.

У Анны Андреевны в последнее время я бывал даже довольночасто. Но тут всегда случалась одна странность: всегда было сама назначит, чтобя приехал, и уж наверно ждет меня, но, чуть я войду, она непременно сделаетвид, что я вошел нежданно и нечаянно; эту черту я в ней заметил, но все-таки як ней привязался. Она жила у Фанариотовой, своей бабушки, конечно как еевоспитанница (Версилов ничего не давал на их содержание), — но далеко не в тойроли, в какой обыкновенно описывают воспитанниц в домах знатных барынь, как уПушкина, например, в «Пиковой даме» воспитанница у старой графини. АннаАндреевна была сама вроде графини. Она жила в этом доме совершенно отдельно, тоесть хоть и в одном этаже и в одной квартире с Фанариотовыми, но в отдельныхдвух комнатах, так что, входя и выходя, я, например, ни разу не встретил никогоиз Фанариотовых. Она имела право принимать к себе, кого хотела, и употреблятьвсе свое время, как ей было угодно. Правда, ей был уже двадцать третий год. Всвет она, в последний год, почти прекратила ездить, хотя Фанариотова и нескупилась на издержки для своей внучки, которую, как я слышал, очень любила.Напротив, мне именно нравилось в Анне Андреевне, что я всегда встречал ее втаких скромных платьях, всегда за каким-нибудь занятием, с книгой или срукодельем. В ее виде было что-то монастырское, почти монашеское, и это мненравилось. Она была немногоречива, но говорила всегда с весом и ужасно умеласлушать, чего я никогда не умел. Когда я говорил ей, что она, не имея ни однойобщей черты, чрезвычайно, однако, напоминает мне Версилова, она всегдачуть-чуть краснела. Она краснела часто и всегда быстро, но всегда лишьчуть-чуть, и я очень полюбил в ее лице эту особенность. У ней я никогда неназывал Версилова по фамилии, а непременно Андреем Петровичем, и это как-то таксамо собою сделалось. Я очень даже заметил, что вообще у Фанариотовых, должнобыть, как-то стыдились Версилова; я по одной, впрочем, Анне Андреевне этозаметил, хотя опять-таки не знаю, можно ли тут употребить слово «стыдились»; что-тов этом роде, однако же, было. Я заговаривал с нею и о князе Сергее Петровиче, иона очень слушала и, мне казалось, интересовалась этими сведениями; но как-товсегда так случалось, что я сам сообщал их, а она никогда не расспрашивала. Овозможности между ними брака я никогда не смел с нею заговорить, хотя частожелал, потому что мне самому эта идея отчасти нравилась. Но в ее комнате яужасно о многом переставал как-то сметь говорить, и, наоборот, мне было ужаснохорошо в ее комнате. Любил я тоже очень, что она очень образованна и многочитала, и даже дельных книг; гораздо более моего читала.