К вечеру шума и движения стало больше. Солдаты кормили нас густым влажным хлебом, зеленью и куриными яйцами, каждый кусочек еды они обильно посыпали крупной солью и давали всем работникам отхлебнуть из своих солдатских фляг, легких, алюминиевых, обшитых брезентом. Жидкость была горькой и обжигала, и мне она не нравилась, но остальные с удовольствием ее пили и тоже смеялись в ответ, особенно когда я переводил то, о чем говорили солдаты. Я видел, что черты работников не изменялись, что рабское в них не уменьшалось, а хозяйское – не увеличивалось. Но я наслаждался их неправильными формами и замечал, что даже искаженные геометрические фигуры могут быть прекрасны, когда они исполнены дыханием надежды.

Вечерело, и солдаты с радостью разделили с нами амбар. Все это было невероятно, и казалось, что мы провалились в какой-то сон, что по сути ничего никогда не изменится, но лишь на краткое время, на один счастливый день нам дали возможность ощутить, что это такое – истинная надежда на свободу. Наши гости окончательно освоились, они притащили еды из хозяйского дома, разобрали верх каменной печки, той самой, которую когда-то возвел у северной стены амбара усталый Печник. И принялись жарить жирные слоистые куски курятины на открытом огне. Мясо шипело, но его тут же успокаивали прохладными лепешками и раздавали эту божественную еду всем желающим. Пошли воспоминания, и я жадно слушал рассказы о битвах, о прекрасных туземках и о далеких городах, каменных, стеклянных, чугунных, значительных и чистых, где в каждом кафе подают кофе и булочки и где за сущие копейки можно купить билет в кинотеатр и посмотреть любое кино, какое только захочешь.

«И даже про Праведника и Громилу?» – спрашивал я. Солдаты снова смеялись и кивали, подтверждая, что и про Праведника, и про Громилу, и про кого только не снимают теперь кино! Я был в восторге и сожалел лишь об одном: Буян не дожил до этого тревожного и веселого дня, не попробовал куриных яиц и горькую из фляжки, не объедался жареным мясом в лепешках, и не слышал историй, прорвавшихся к нам из другого мира – мира, который существовал одновременно с нашим и был где– то совсем рядом, но при этом казался невозможным и сказочным.

Между тем то, что осталось от Буяна, к вечеру погрузили в простой неструганый дощатый гроб с огромными щелями – точь-в-точь маленькую копию нашего амбара. Военные заставили местного священника отслужить поминальную, а затем похоронить Буяна на церковном кладбище, там, где не было доселе ни одного работника и спали только самые богатые и уважаемые хозяева. Когда Буяна засыпали землей, я неожиданно для себя ощутил, что его грани теперь засверкали с новой силой, и его недавняя грубость, которая, без сомнения, была порождением его рабской сущности, окончательно растворилась. Буян был чист, светел и прекрасен, он разделил покой и землю со свободными людьми, и это теперь навсегда сделало его свободным человеком.

Но можно ли было считать, что он и правда освободился? А что, если в тот день, когда мы с ним обсуждали сделку с дьяволом, дьявол нас подслушивал и принял наш вызов? А что, если Буян, как и я, теперь был свободен в обмен на свою бессмертную душу? Я принялся внимательно прислушиваться к себе, пытаясь понять, мне ли еще принадлежит моя душа или она уже навсегда обещана силам ада, но так и не понял, изменилось ли внутри меня что-либо. Моя душа вела себя совершенно обычно, если не считать пьянящего чувства счастья, которое я теперь испытывал, зная, что жизнь в амбаре навсегда закончилась и начинается другая, в которой можно и нужно надеяться на лучшее.

На следующий день нас всех отправили в больницу, где врачи говорили с нами мягкими голосами и всех называли на «вы». Мне, как и матери и другим работникам, прописали усиленный рацион питания. Каждому бывшему жителю амбара выделили настоящую железную кровать с высокой спинкой, и я сразу же влюбился в свою и решил, что отныне у меня всегда будет такая кровать. Когда я ложился на нее, то мгновенно засыпал, и мне снились самые удивительные сны – о драконах, на которых мы летали с Буяном, о сражениях с коварными калебами, о прекрасной Рогнеде, которая любила меня так же сильно, как своего мужа Праведника. Да я и был ее мужем и охранником, я был Праведником и Громилой, многогранником, сияющей и свободной геометрической фигурой, человеком, который продал свою бессмертную душу дьяволу и получил бесконечную, всепоглощающую свободу.

Больница мне казалась похожей на дворец, а врачи казались всесильными волшебниками. Впрочем, иногда они не могли победить печаль и разочарование своих пациентов, а потому те умирали, несмотря на усиленный рацион и витаминные уколы. Из нашей группы сразу же умерло двое работников, потом Ядвига, а за ней – и моя мать.

Мы с матерью лежали в разных палатах, но я приходил к ней три раза в день и видел, как неумолима ее печаль и как уверенно угасает ее тело. С первого же дня в больнице мать не могла есть, и даже когда ей в руки воткнули иглы и стали кормить через вены, она сужалась, жухла, а лицо ее стало напоминать ивовый лист – но уже даже не желтый, осенний, а серо-коричневый, прошлогодний.

Когда она умерла, я был рядом. Смерть ее была тихой, как и смерть Буяна, но ее последних слов я так и не запомнил. Может быть, она хотела воды? Но нет, она вроде бы ничего и не просила. Или она сказала мне что-то нежное? Назвала меня по имени, которое ни ей, ни мне так не нравилось, но которое, по ее словам, оберегало меня?.. И этого не было. Когда ей стало особенно плохо, она вообще не открывала глаз, и, возможно, даже и не замечала моего присутствия. Вполне вероятно, что ее последними словами были ее имя и возраст, которые врачи, принимавшие нас в первый день, заносили в карту пациента. Может быть, и так. «Елена Новоградова, 35 лет». Неплохо. Во всяком случае, это бы было лучше, чем предсмертная грубая шутка Буяна.

* Поправившись, я решил остаться в больнице. Рук там не хватало, каждый день привозили все новых и новых работников – истощенных, измученных. Моей задачей было помогать им раздеться, принять ванну, а затем отвести в палату. И, как обычно, я переводил.