этот человек – лама Цзянцунь Гунбу. Вернувшись к мирской жизни, он перестал соблюдать запрет на спиртное. Обычно он серьёзный и сдержанный, но стоит ему выпить, как язык у него развязывается так, что никто не удержит.

В тот день Цзянцунь Гунбу пошёл в горную пещеру лечить раны Доржи.

Доржи держал в руках алмазный жезл и изо всех сил колдовал, не желал остановиться ни на минуту. Он говорил, что ветер должен дуть не переставая десять дней подряд. Он повернёт огонь вспять, огонь вернётся на уже сожжённый лес и не сможет больше выйти оттуда.

Доржи получил внутренние повреждения, когда бежал. Цзянцунь Гунбу принёс ему кровоостанавливающее лекарство, им самим составленное, и хотел, чтобы Доржи принял порошок. Цзянцунь Гунбу знал, что при внутренних кровотечениях нужен прежде всего покой, чтобы раны затянулись. Однако Доржи продолжал шаманить, бурно и энергично жестикулируя, выкладываясь с полной силой; при таких условиях никакие порошки не могут остановить кровь, вытекающую из внутренних органов.

Поэтому Цзянцунь Гунбу просил его утихомириться и лежать спокойно. Доржи на это сказал:

– Ты не видишь, что ветер уже поменял своё направление и остановил огонь?

– Если ты не успокоишься и не ляжешь, я не смогу остановить кровотечение у тебя внутри…

– Сможешь или нет – это твоё дело, ты лама. А что меня касается… – Тут Доржи усмехнулся холодной усмешкой: – Стоя или лёжа, мне всё равно помирать. Выйду живым – умру в тюрьме, силы кончатся шаманить – тоже помру, зато Счастливая деревня сохранится. Ведь утки-то уже улетели? Кто же теперь, если не я, будет деревню оберегать?

Доржи ещё прибавил, что он одинокий холостяк, умрёт – так и плакать будет некому. Если большой огонь придёт, он всё уничтожит, до основания. Умрёт один, по ком некому плакать, зато все будут жить без слёз? Оно того стоит.

Лама Цзянцунь Гунбу всегда в душе относился с пренебрежением к шаманам. Это не значило, что между ними двумя была какая-либо вражда или неприязнь, просто вся монашеская братия при монастырях и храмах считают себя правильными и настоящими, и тем гордятся, а на таких, как Доржи, смотрят как на слуг зла и еретиков. Однако теперешнее его поведение ничего, кроме уважения, не могло вызывать в сердце у ламы.

Доржи, когда это говорил, уже задыхался. Он ухватился за одежду на груди ламы и, сверкая лихорадочно бегающими глазами, сказал:

– Одно только прошу у тебя – своим врачебным искусством дай мне пожить ещё пять дней! Хочу видеть своими глазами, как ветер задушит этот огонь. Это же я вызвал этот ветер!

Цзянцунь Гунбу был вынужден кивнуть в знак согласия, но, выходя из пещеры, подумал, что жить этому человеку осталось самое большее два дня.

Возвращаясь в деревню, он натолкнулся на людей, относивших наверх еду и только что спустившихся с горы, пооткрывавших банки с арахисом, с копчёной рыбой и на берегу ручья у леса пивших водку.

Цзянцунь Гунбу присоединился к ним.

После того как умер Гэла, люди Счастливой деревни несколько косо смотрели на их семью, отношения с другими домами заметно охладели. А его племянник, хоть и сильно переживает, никак не хочет смириться, склонить голову. Если бы только он не держал себя так, особняком, общался бы со всеми… Тогда все рано или поздно забыли бы двух умерших детей, отношения между односельчанами снова стали бы как прежде… Поэтому в такой ситуации если бы и не звали, он бы сам подошёл. А тут, ещё издали завидев его, люди стали махать и звали…

По дороге он всё шёл и вздыхал да охал из-за тяжёлых чувств на душе. И потом, он ведь получил важное поручение от начальника большой бригады; так что сердце его переполняло чувство огромной тайны, секрета…

В состоянии эмоционального возбуждения скрывающие какой-либо секрет люди легко напиваются.

С тяжёлым сердцем он поднял чашку с водкой к лицу, помедлил и выпил всю. Те, кто так пьёт, всегда хотят что-то сказать окружающим. Это все пьющие в Счастливой деревне давно хорошо знали. Никто не стал его ни о чём спрашивать. Просто раз за разом наполняли чашку и давали ему в руки.

Потом Цзянцунь Гунбу завыл и заплакал.

По-прежнему никто не задавал вопросов.

Потом он сам стал говорить. Он сказал:

– Я очень волнуюсь…

– Тебе, собственно, не стоит так волноваться.

– У нас в семье Заяц умер, Гэла тоже умер. Все так добры ко мне…

Эта тема многих зацепила, все принялись вздыхать:

– Да, собственно, у всех есть свои ошибки, мы все должны были быть чуть добрее к этим детям…

От этих слов Цзянцунь Гунбу зарыдал ещё сильнее. Он сказал:

– Да, да, вы так добры к нашей семье, и я не буду от вас ничего скрывать…

Сказав эти слова, он тут же сдержал слёзы, на лице его появилось таинственное выражение:

– Но вы никому не должны говорить!..

Все смотрели на него, не издавая ни звука.

Он сказал:

– Вам не надо бояться!..

Все дружно помотали головами, в том смысле, что нам-де бояться нечего.

– Ну так говорить?

Все как один кивнули.

– Ладно, я скажу…

И он рассказал всё: и что Доржи прячется в пещере, и что он колдует. Ещё он сказал, что эти несколько дней ветер сдерживает пожар, и это как раз результат колдовства Доржи. Когда он всё это говорил, столько голов наклонилось в его сторону, столько глаз неотрывно на него смотрело, что он был просто счастлив.

В конце он сказал:

– Если Доржи не выдержит и умрёт от усталости, нам надо будет его почитать как бога!

Договорив всё это, он от такого счастья совершенно лишился сил, стал валиться набок и тут же заснул.

Очнулся он уже в сумерках; пока доплёлся домой, о шаманстве Доржи уже знала вся деревня. На другой день эти слова долетели до ушей тех людей, которые к деревне не имели отношения.

Многие секреты в Счастливой деревне были общедоступны, но не для чужаков, им их не рассказывали. В этот раз и в этом случае, если бы не старина Вэй, то это так и осталось бы секретом Счастливой деревни. Но был старина Вэй, и всё пошло совсем по-другому.

Было за что ненавидеть старину Вэя в Счастливой деревне, но всё равно люди считали, что старина Вэй хороший человек. Когда он появился теперь, да ещё лишённый прежней власти, вечно в тревоге – люди даже жалели его. Раньше, когда в Счастливой деревне не хотели делать то, что предписывали сверху, к ним посылали старину Вэя. Вэй не приказывал, он