Двое ошиблись, заново пересчитывали, один вообще соскочил — запутался. Наконец сошлось. Реакция была несколько странной.

Комиссия обиделась. Сказали:

— Молодец.

Даже Эпштейн был недоволен. Что-то сорвалось. Ушли не прощаясь.

В этом Горпромкомбинате Калман Эпштейн организовал свою лавочку и греб тысячами. Пролетарии между собой завистливо переговаривались, что Эпштейн иногда с еще несколькими заведующими цехов летает в Москву пообедать. Не знаю. Я с ними не летал. Фантазия народная на роскошь в те времена была убогой, ни островов, ни дворцов, ни яхт миллионных, ни даже «роллс-ройсов». Так — в Москву слетать пообедать. И девок много. Ну это иногда и бедным перепадает.

Потом Эпштейна арестовали. И с ним человек десять всякого начальства, в том числе и завцехом, в котором я тогда работал, — тоже, между прочим, Дейч. Как и в знаменитом деле врачей, среди арестованных попадались и русские. Время было неподходящее. Хрущев решил, что коммунизм никак не приближается, потому что разворовывают и взятки берут. Ввел расстрельные законы, и за хозяйственные преступления стали не только сажать, но и убивать.

Что само по себе злая сумасбродная глупость. Однако это еще Dura lex, sed lex (суров закон, но закон). Но наш дорогой пошел дальше и придал этим законам обратную силу.

В мировом праве принято, что любой новый закон обратной силы не имеет, по нему нельзя судить тех, кто совершил преступление до принятия этого закона. Но это в нормальных, цивилизованных странах. На ту, людоедскую, страну это не похоже и не распространяется. Многих порасстреляли. Директора московского Елисеевского магазина Соколова, например…

Мне это категорически противно. Я против смертной казни. Даже для моего отца. А эти! Они же махинаторы, прохиндеи, предприниматели, хитрецы, обманщики, они же никого не убивали, не насиловали, не калечили. Их бы, изобретательных таких, обеспечить работой по снабжению, распределению, обложить большим денежным налогом, они бы еще огромную пользу могли принести. Мозги-то у них хорошие, в основном еврейские. На крайний случай посадить за спиной по тупому чекисту, все равно большей пользы от него не будет. Зачем же расстреливать? Жизни лишать?

Весь этот комбинат, всех работающих, изо всех цехов вызывали на допросы. И меня. Я сказал, что делал, кроме того, что числа в уме умножал, какая норма была. Оказывается, в кисточки малярные до трети положенных волосков не докладывали, это в год какой навар на свиной щетине! И в бортовку щетины не докладывали, отчего пиджаки на руководителях страны колом позорно вставали, когда они руки вздымали в братском приветствии.

На суде я не был, как-то разлюбил эту процедуру.

Говорили, что сам Эпштейн, распоняв, что это — расстрел, решил добровольно не идти, пусть тащат. И с собой как можно больше уважаемых людей, коммунистов за решетку затащить. Он подробно рассказывал, какие именно взятки давал первому секретарю партии Василию Григорьевичу Комяхову, второму, всем другим по расчетным номерам. Он был щедр и взятки по тем временам отсыпал знатные. Дочке Комяхова на день рождения подарил пианино. И еще много-много всего, по списку, и в основном в преферанс.

Он, говорят, на суде с иронией, а может даже с сарказмом говорил:

— Да какие они (тут он называл самые уважаемые в области имена) к черту игроки, новички и неумеки, да они же мизер ни играть, ни ловить не умеют, а я им за вечер по норме по несколько кусков оставлял.

Он прямо обращался к прокурору и судьям:

— Здесь на скамье подсудимых есть места для всего руководства обкома партии. Во главе с уважаемым Василием Григорьевичем Ко-мяховым. Я с удовольствием подвинусь.

Его расстреляли.

А Комяхова повысили, взяли в Киев, секретарем ЦК Украины.

Пианино он туда с собой не взял, здесь в комиссионке продал. Но были подвижки.

Полянскую освободили от председательства в облсуде. Она стала адвокатом.

В главке с названием «Эпштейн» надо рассказать еще вот что. В этом же цеху, где шили рабочую робу, была маленькая отдельная бригада, в которую я перешел. Там шили хомуты. Шорники.

Делали еще ременные сцепления для подвесных кроватей. Кажется, для подводных лодок. Крепкие ремни, какие были раньше у рюкзаков, такие же зеленые, только разной ширины. Отмеряли, кроили, резали и стыковали кожаными заплатами. Но главное — гордостью бригады были хомуты. Старик Лан, бригадир, сетовал, что заказывают только самый маленький, как женские лифчики, нулевой размер. А он помнил, когда в ходу были и первый, и второй, и третий, и четвертый. И даже пятый для битюгов.

Один всего раз заказали при мне седло. Не парадное, на каждый день. Но делал его сам Лан, никого не подпускал. Бригада была маленькая. Отец и сын Лан, татарин Габайдулин и я.

Ни разу не встречал другого человека, кто бы шил хомуты. Ни разу не слышал о человеке, кто бы знал того, кто шьет хомуты.

Кроме себя самого.

Не то чтобы я этим горжусь, но уникум, отличительная черта.

Новые друзья

Я тяжело схожусь с новыми для меня людьми. Недоверчив, подозрителен. Да и сам отнюдь не притягиваю к себе. Слух плохой, на музыкальных инструментах не играю (моих сестер в Москве еще учили на пианино, учителей нанимали — дети аристократов власти, понимаешь, но до меня дело не дошло), плохо танцую, апломб, чудовищные амбиции, комплексы.

После лагеря я был несколько заторможен. Не знал, как жить дальше. За двадцать перевалило, а я не только в институт не поступил, меня с такой анкетой никуда и не возьмут. Да и неясно самому, куда я хочу. На глав государства, тиранов и деспотов нигде не учат, прием не объявляют, а больше я никем не хочу быть. А если еще вспомнить, какие у меня отметки в аттестате… При этом руками работать я тоже не люблю и не могу, да много и не заработаешь. Нельзя сказать, что я ночей не спал, только обо всем этом и думал.

Ночами, действительно, бывало не спал, но был несколько заторможен, мало о чем вообще думал. К тому же и ел, как бы это выразиться… не каждый день.

Светлана, сестра моя, познакомила меня со своими друзьями. А дружила она тогда с крымскими туристами из медицинского института. Теперь Симферопольский педагогический институт возведен в ранг университета — не знаю, но в те далекие времена самым интеллектуальным вузом Симферополя был мед. Не уверен, что в области самой медицины, но только посмотреть и удивиться, какой вклад внесли врачи в русскую литературу. Начиная с Чехова, Вересаева и Булгакова. Суммарно, с коэффициентом на