изумрудно-зеленый, оранжевый. Даже воробьи в этой стране были красивы. Леса были полны маленьких безобидных обезьян, которые весело прыгали вокруг, к огромному удовольствию Вацлава. Однажды утром мы обнаружили одну из них в ванной комнате.

Я очень боялась змей. Их было много в этих лесах, и служащие в гостинице сказали мне, что змеи часто заползают в комнаты. Анна жила в постоянном ужасе перед ними и постоянно вела войну с Василием, который исполнял свои обязанности при Вацлаве так же верно, как всегда, но совершенно не замечал ни меня, ни Анну. Я не обращала внимания на эту наглость, но Анна чувствовала к нему сильнейшее недоверие. Она заявляла, что он оставляет нас в живых только ради Вацлава Фомича, и была уверена, что в ином случае Василий с величайшей радостью отравил бы нас. Иногда я замечала у Василия такой взгляд, что сама думала, не права ли Анна. Он, несомненно, ненавидел нас. Позже я также узнала, что только он один не пришел на наше венчание.

Уже в Монтевидео я иногда чувствовала слабость, а здесь возненавидела еду и особенно кофе. Я не могла вынести даже его запах, а в Бразилии, кажется, все пахнет кофе. Вацлав стал волноваться из-за моей бледности, артисты — улыбаться, Дробецкий — обращаться ко мне с многословными поздравлениями, а врач, которого я вызвала, подтвердил, что я должна произвести на свет ребенка.

Вацлав выглядел довольным и гордым.

В Рио в начале ноября наше турне закончилось. Путь домой показался мне ужасным. Я все время страдала от морской болезни и лежала в своей каюте. Бывало так, что я кричала на врача-англичанина, который делал все, что было в его силах, чтобы мне помочь. Вацлав стал немного нервничать, видя мое подавленное настроение. Но иметь ребенка — это был такой удар для меня теперь, когда я хотела жить лишь для него. Вацлав утешал меня, говорил, что этот малыш должен стать чудесным танцовщиком, и в память о Южной Америке называл его Негритенок.

Он проводил дни, сочиняя движения к музыке, которую играл для него Батон. Только раз я заметила, что усталость одолела его.

Теперь мы могли говорить на упрощенной смеси французского и русского языков, и однажды у нас был настоящий серьезный разговор. Я начала мечтать вслух о платьях от Калло, шляпах от Ребу и украшениях от Картье и о той светской жизни, которую я стану вести в будущем. Я из-за своего воспитания верила, что все это и есть жизнь в браке, а Вацлав, для которого все это было странно, на секунду, возможно, немного устал от всего этого. Ему еще надо было учить меня. Но он улыбнулся и сказал: «Я не принц, а только артист, но все, что я могу иметь, — твое. Если эти вещи делают тебя счастливой, я дам их тебе». Но я почувствовала, что он не одобряет мою точку зрения, и это меня раздражало. Вацлав предполагал провести несколько дней в Париже, где мы должны были встретиться с Сергеем Павловичем, а потом поехать в Санкт-Петербург: он хотел, чтобы я встретилась там с его матерью и сестрой и познакомилась со своим новым домом. Мы решили, что по пути туда остановимся на несколько дней в Будапеште, где Вацлав хотел нанести визит моей матери. Это не слишком обрадовало меня, потому что я очень хотела скорее добраться до России. Мы расстались с труппой в Кадисе и сели в Южный экспресс, направлявшийся в Париж. В тот момент, когда поезд пересекал границу в Хандэ, мы сидели в вагоне-ресторане и обедали, и вдруг Вацлав побледнел до синевы, вскочил с места и ушел. Я пошла за ним и обнаружила его в нашем купе; он был без сознания. Я немедленно попыталась вызвать врача, но в поезде врачей не было. Начальник поезда принес льда и нюхательной соли. Придя в себя, Вацлав пожаловался на сильную головную боль, которая часто бывала у него во время долгого пути в поезде. С того времени я бросила курить, потому что он не мог вынести даже запаха сигареты: в Императорской школе ученикам запрещали курить.

Время, проведенное в Париже, которое мы рассчитывали прожить спокойно, стало сплошной полосой развлечений. Газеты сообщили о нашем приезде, и находившиеся тогда в Париже русские аристократы давали прием за приемом в нашу честь. Они все хотели показать мне, как гостеприимна моя новая родина: меня забавляли и баловали. Нас осыпали очаровательными подарками и изящнейшими драгоценностями. Только что построенная гостиница «Трианон Палас» была превращена в феерическую декорацию для приема, который устроил для нас князь X.

По пути в Будапешт нас встретила в Вене моя сестра. Вацлав надеялся наконец-то попасть в тихую семейную обстановку, но его ждала очень неприятная и тяжелая для него неожиданность: когда мы приехали в Будапешт, вместо объятий любящей матери нас ждала толпа репортеров, кинооператоров и фотографов. Моя мать собирала у себя множество гостей, нас водили с одного приема на другой, разглядывали, как каких-то странных зверей из джунглей, задавали нам вопросы. Я знала, что Вацлав был разочарован, но он ни разу не пожаловался и всегда вежливо шел туда, куда мать желала, чтобы мы пошли.

Все это время я настраивала себя на то, чтобы не иметь ребенка. Я поговорила об этом со своей матерью, и она согласилась со мной. Она была еще очень молодой и привлекательной женщиной, была замужем во второй раз и, как ведущая актриса, понимала, что, если бы она стала бабушкой, ее сестры по профессии повсюду разгласили бы об этом ей во вред. Был вызван наш домашний врач. Он объяснил мне, что, поскольку я сама в детстве имела слабое здоровье, мне опасно для жизни становиться матерью. Поэтому была необходима операция, и для нее были быстро сделаны все приготовления.

Вацлав был заметно опечален, но осмелился только сказать, что хотел бы посоветоваться еще с каким-нибудь авторитетным специалистом. В ночь перед тем, как я должна была лечь в санаторий, я вдруг страшно испугалась и сказала Вацлаву, что скорее подвергну себя риску умереть, чем позволю себя оперировать. На его лице отразились огромные облегчение и удовольствие. Он нежно поцеловал меня и прошептал: «Слава Богу. То, что Он дал, никто не имеет права уничтожить». Позже, когда мы уже могли разговаривать друг с другом, Вацлав сказал мне, что в этих вопросах жизни и смерти каждый человек имеет право сам принимать решение, и потому он считал, что не вправе вмешиваться или мешать мне,