комнаты Нижинского — по его собственной просьбе, которую он передал мне через барона Гинцбурга. Этот номер состоял из пяти комнат. В центре была просторная гостиная, в которой мы ели. Соседние помещения с обеих ее сторон были превращены в жилые комнаты, а самые дальние комнаты на противоположных концах номера были спальнями — каждый из нас имел свою.

Когда мы возвращались со спектаклей, Нижинский писал письма своей матери и никогда не забывал это делать. Он выглядел веселым, счастливым и очень гордым, когда, говоря обо мне, произносил: «Моя жена».

Я чувствовала, что значу очень много. Мой страх перед Нижинским начал исчезать. В обаянии его личности, в нежности всего его существа было столько доброты и такая красота, что в тот вечер, когда он решил остаться со мной, я чувствовала, что приношу дар на алтарь счастья.

Часть вторая

Глава 13

Разрыв с Сергеем Дягилевым

Следующие несколько недель были полны бесконечного счастья. Нижинский танцевал чудеснее, чем когда-либо, и серьезный задумчивый взгляд, который прежде всегда был у него вне сцены, теперь очень часто сменялся другим — озорным и веселым. Иногда он казался мне ребенком, который получил свой первый взрослый костюм. Как я обнаружила позже, для Нижинского брак значил невероятно много. Он, наконец, стал самим собой. Его гений всегда расцветал неудержимо, но теперь Нижинский вырос сам и стал мужчиной. Всегда, с самого детства он искал истину в искусстве и в жизни — смысл всего этого. Теперь он обнаружил, что истинный путь — это любовь в браке. Его глубокая привязанность к Дягилеву осталась прежней, но теперь он был уверен, что Дягилев ошибался в своих взглядах на любовь и ошибался, когда думал, что может превратить его, Нижинского, в куклу.

Нижинский был воплощением честности. Однажды он пришел ко мне и сказал мне словами, которые много часов учил у барона, о своих прежних отношениях с Сергеем Павловичем. Он написал Дягилеву длинное письмо, в котором объяснял причины, побудившие его жениться, и заверял его, что навсегда останется его истинным другом и будет служить делу Русского балета.

Вацлав — так я теперь его называла — сказал мне, что Дягилев его поймет: это такой чудесный человек, что одобрит его, даже если сам не может любить таким образом. Вацлав безгранично верил в Сергея Павловича. Я удивилась, но решила, что он, конечно, должен разбираться в этом лучше, чем я.

Однажды поздно вечером, когда мы были одни, Вацлав пришел ко мне, сел на мою кровать и протянул мне записку, переведенную бароном: «У меня есть брат Станислав. Он сумасшедший. Ты должна об этом знать».

На секунду я оцепенела от страха. Когда я подняла взгляд вверх, у Вацлава было бесстрастное выражение лица, и это лицо словно осунулось. Я обняла его.

Вацлав написал своей матери о нашем счастье.

В это время меня выбрали на роль одной из нимф в «Фавне», и я была этим очень горда, особенно потому, что это было очень приятно Вацлаву. За восемь репетиций я выучила то, на что другим танцовщицам понадобилось сто двадцать. А это было очень трудно: мы не могли, как в других балетах, следовать за музыкой, отсчитывая ритм танца, а должны были считать непрерывно: иначе нельзя было сохранить нужный ритм.

Я попросила Вацлава не приходить смотреть «Князя Игоря», когда он собрался это сделать. Это был первый балет, в котором я танцевала, а он не участвовал. Я увидела на его лице сильнейшее изумление, но мне перевели ответ: «Я должен смотреть: надо следить, чтобы все шло хорошо. Я смотрю не на тебя одну, а на всех артистов». И когда я увидела его за кулисами, я в панике убежала со сцены! В наказание за это он на неделю отстранил меня от работы. Сначала я не могла понять, почему Вацлав наказал меня, но он — я это видела всегда и во всех случаях — отделял артиста от человека и обращался с каждым из них, как тот заслуживал.

Два дня мне было неприятно. Он не понимал причину моего недовольства. Наконец, как-то днем, я на своем ломаном русском спросила его, что он думает о моем танце. Он искренне ответил мне, что у меня огромные способности к танцу, но, поскольку я поздно начала заниматься, у меня не хватает техники, и я никогда не стану идеальной танцовщицей. «Но ты сможешь очень красиво исполнять некоторые танцы, которые я сочиню для тебя». И тогда я поняла, что в искусстве танца любой, кто не учился ему в детстве, всегда будет ограничен в выразительных средствах. «Я никогда не смогу танцевать как Павлова, как Карсавина?!» — крикнула я. «Нет, никогда», — сказал он. И тогда я решила отказаться от карьеры танцовщицы. Вацлав уговаривал меня не делать этого, однако я решила, что буду учиться у него, но никогда не стану выступать перед публикой. Служение его гению было гораздо важнее, чем мои собственные честолюбивые желания.

Первым толчком, побудившим меня следовать за Русским балетом, а на самом деле за Нижинским, было желание, чтобы его гений продлил свое существование в мире через меня. Это мощное желание не оставляло меня никогда с того весеннего утра 1912 года, когда я проснулась, а напротив моей кровати, на стене солнечные лучи, проникавшие через тени от листьев, танцевали так прекрасно и изящно, и я увидела перед собой Нижинского. Но теперь, когда мы были женаты — на что я никогда не смела надеяться, о чем не осмеливалась мечтать раньше, — я так страстно полюбила его, что не желала иметь ребенка. Прежде всего я посоветовалась с мадам Облоковой, но та лишь покачала головой и рассмеялась. Мадам Батон строго отчитала меня и сказала о том, как чудесно быть матерью. Тогда я пошла к барону, он точно перевел мое требование, и Вацлав ответил: «Пять лет мы будем жить искусством и нашей любовью. Но высшее счастье и исполнение цели, для которой существуют жизнь и брак, — иметь ребенка. Когда закончится этот срок и мы будем жить в своем постоянном доме, у нас будет ребенок». Я согласилась.

Мы продолжали свое турне. В Рио мы остановились в красивой гостинице на вершине холма в Сильвестре. Мы с Вацлавом не уставали ездить по этим великолепным лесам, любоваться цветами и бабочками, которые были огромного размера и окрашены во все чудесные цвета, которые только возможны, — синий оттенка темной бирюзы,