отчужденности»[508]. Почти каждый владелец магазина, работодатель, инспектор дорожного движения и прохожий проводит границу между членами внутренней и внешней групп, реагирует на определенные внешние группы с повышенной бдительностью и менее вероятно обратится к ним за помощью. Поскольку эти же самые люди более склонны беспокоиться о тех, кого они конкретизировали как индивидов, – такая склонность называется эффектом идентифицируемой жертвы, – они могут испытывать трудности с объективным отношением к чужакам из-за усилий, которые необходимы для того, чтобы отличить одних от других. Тем не менее большинство людей не имеют ни малейшего представления о том, что они плохо себя ведут. Такая динамика наблюдается в каждом взаимодействии между обществами и между этносами внутри их, и эффект межличностных отношений не поддается исчислению[509]. Все эти предубеждения выдерживают воздействие противоречащей информации. Мы исключаем из своих предвзятых представлений друга – гражданина страны, которая нам не нравится, и этот человек не улучшает нашу оценку своего народа: по нашему мнению, наш приятель – это исключение из правила[510].

Несмотря на негативные моменты, человеческая способность к ведению дел с абсолютными незнакомцами служит для упрощения положительных взаимодействий внутри и между обществами в такой форме, которая недоступна видам, чьи представители должны знать друг друга, чтобы жить в сообществе. Люди могут отмечать, что человек – чужак, но при этом вступать с ним или ней в продуктивные взаимоотношения. Умеренно враждебную реакцию можно смягчить, поддерживая отношения с людьми, но при этом сохраняя формальную дистанцию[511]. Но это хорошие новости лишь отчасти. Помимо того что наша склонность относиться к собственному народу чуть лучше, чем к другим, представляет опасность, при подстрекательстве или при удобном случае подобная неприязнь или зависть может быть направлена на оправдание действий против целых классов чужаков[512].

Давление общества, требующего соответствия, может превратить стереотипы в само собой сбывающееся пророчество. Люди стремятся изо всех сил блеснуть мастерством в тех областях, в которых, согласно усвоенным ими стереотипам, они будут обладать способностями. Например, в Америке превалируют клише о том, что чернокожие добиваются превосходных успехов в спорте, а азиаты – в математике. В результате люди лишаются имевшихся у них других потенциальных возможностей и таким образом еще больше поддерживают стереотипы[513]. Вопрос о том, являются ли стереотипы порождением различий в способностях, или стереотипы поощряют такую разницу, остается открытым, но люди могут столкнуться с негативной реакцией своей собственной группы и сверстников, если они не оправдают ожиданий, касающихся поведения группы[514]. Следовательно, наши предубеждения не ограничиваются только внешними группами: мы также ожидаем, что люди, подобные нам, будут вести себя определенным образом.

Все сводится к тому, что мы ведем себя предвзято, даже когда считаем, будто это не так. Такое стремление, должно быть, появилось в результате эволюции для того, чтобы побудить людей служить насущным интересам группы, даже когда их отношения с чужеземцами были хорошими. Когда узы разрушались, тогда, как и сейчас, незамаскированная дискриминация была отчетливо видна.

Запоминание, забывание, смысл и истории

Исследования выявили, что, когда речь идет о других людях, мы реагируем автоматически, наши положительные или отрицательные чувства и предубеждения инициируются в течение миллисекунд в момент встречи. Я предполагаю, что наш ответ на сами маркеры осуществляется точно так же – автоматически, и только впоследствии, когда мы вынуждены объяснить свое поведение, мы обосновываем свои реакции, расшифровывая, что для нас символизирует маркер. Это вовсе не означает, что смысл маркеров не важен. Идеи и истории, с которыми мы растем, касаются многих аспектов нашей идентичности и управляют тем, как мы расцениваем свое место в обществе и в мире. В предыдущей главе я объяснил, что люди все превращают в истории. Существенные культурные особенности, выбранные для передачи – например рассказ о Бетси Росс, пришивающей звезды и полосы на первом американском флаге, – придают этим деталям эмоциональную окраску, которая впоследствии помогает их вспоминать и сохранить преемственность. Такие истории похожи на стереотипы тем, что снижают затрачиваемые нами умственные усилия, прокладывая путь через болото информации, чтобы напомнить нам о том, что действительно важно в наших отношениях с другими.

В историях общества может рассказываться о стремлениях людей и об их прошлом. Это может быть история о недавнем прошлом, возможно, об успехе атлета на Олимпиаде в этом году, но большинство важных историй передают из поколения в поколение: итальянцы по-прежнему чтят память о Римской империи, а граждане Индии, несомненно, могут рассказать о вкладе таких древних династий, как Маурья[515]. Рассказ о рождении общества может быть особым источником вдохновения и удовольствия, независимо от того, подписывал ли предок человека Декларацию независимости или он только что стал натурализованным гражданином. Однако ни одна история происхождения не является простым изложением событий. Создание повествования, которое равно коллективному историческому сознанию, – вопрос щепетильный. Важна не истина, а легенда, такая, что сообщает о прошлом, вызывающем чувство гордости, и отваге, проявленной ради группы и ее ценностей во времена кризиса; легенда, в которой неизменный вопрос, с которым сталкиваются все люди в своей жизни, – «кто я?» – превращается в «кто мы?»[516].

После того как Вьетнам в X в. получил независимость от китайской династии Южная Хань, ученые того времени создавали рассказы об истории страны, которые прекрасно выполняли вышеуказанную функцию. В течение многих веков династия основателей древнего государства, известных как короли Хунг, считалась частью вьетнамского наследия. Археологические данные показали, что эти короли – выдумка средневековых авторов[517]. В первой половине XIX в. революционеры проделали то же самое для этнической группы хань, которая стала основным населением Китая: придумали стройную историю и их общего предка – мифологического Желтого императора (Хуан-ди)[518].

Счастлива та нация, у которой нет истории[519]. Так говорил мыслитель XVIII в. Чезаре Беккариа. Я трактую это утверждение следующим образом: полное и точное изложение прошлого вызывает нарушение связующей функции коллективной памяти. Представьте историю как шкатулку с сувенирами, найденную на чердаке, из которой мы достаем что пожелаем и прячем в ней то, о чем лучше забыть. Независимо от того, является ли повествование, которое получается в результате собирания сувениров, свободным от ошибок, чистой воды выдумкой или чем-то средним между ними, всякое оспаривание этой истории вызывает неодобрение или запрещено. Искусно созданная история служит для того, чтобы представить людей в лучшем свете и придать форму их будущему, хотя хитрый лидер может манипулировать содержанием найденной на чердаке шкатулки, чтобы собрать горячих последователей[520]. В то же время в памяти людей отпечатывается каждая деталь выдумок, которыми они делятся. Как