рассуждал историк Эрнест Ренан, «забвение, или, лучше сказать, историческое заблуждение, является одним из главных факторов создания нации»[521][522]. Поэтому мы получаем упрямый отказ Турции признать геноцид армян и американский рассказ о Войне за независимость, в котором, по мнению британцев, много недостатков: например, сильно преуменьшена важность поддержки повстанцев Францией[523].

Охотники-собиратели, не имевшие письменных источников и механизмов для раскрытия вызывающих огорчение фактов, были мастерами по части избирательных воспоминаний. Они наслаждались историями, но больше увлекались объяснением природы, чем признанием достижений предков. Не все общества относятся к истории как к чему-то выдающемуся, и тем более люди, живущие в локальных группах. Несмотря на то что сведения, касающиеся вопросов первой необходимости в повседневной жизни, например как разжигать огонь, передавались так усердно, насколько возможно, когда речь шла о прошедших днях, забвение было полным. Для дописьменных обществ прошлое редко представляло собой разворачивающуюся сагу, которую стоило запоминать. Наоборот, они рассматривали время как одновременно бесконечное и соединенное в циклы, похожие на фазы луны, почти гарантируя, что история, как предсказывал философ Джордж Сантаяна, будет повторяться[524].

Такое отношение представляет резкий контраст с нашим современным увлечением историей. По всем данным, общины жили и дышали настоящим временем. В одном из тех немногих примеров, где мне встретилось упоминание об охотниках-собирателях, повествующих о давних временах, речь шла об аборигенах, рассказывавших о прибытии индонезийских рыбаков тремя столетиями ранее[525]. Когда я спросил о таком отсутствии интереса к былым временам, антрополог Полли Висснер предположила, что прошлое приобрело значение (и, как я полагаю, также появилась хронология, связанная с людьми и их землей), только после создания людьми политических систем, которые должны быть обоснованы и передаваться из поколения в поколение, так, как это излагается в Конституции Соединенных Штатов.

«Эта земля была создана для нас с тобой», – пел Вуди Гатри. Это чувство совместного владения территорией, наряду со всеми объектами в ее пределах, по-видимому, оказалось жизненно важным для связи человека с обществом. Я уже рассказывал, что охотникам-собирателям почти всегда была свойственна территориальность, так же как и всем людям. Самый сильный отклик, больше, чем рассказы об отце-основателе, важные для духа наций, у охотников-собирателей вызывала эта привязанность к земле и ее священным местам, таким как Медвежья гора в Южной Дакоте, почитаемая шайенами. Такая тесная связь с землей передает, почему люди готовы умереть за родину, – это вопрос выживания культуры[526]. Именно здесь применяются их знания о мире, здесь, где почва пронизана их священными тропами. На самом деле истории и пространство могут быть связаны. Люди с развитой памятью связывают свои воспоминания с местоположением в воображаемом месте или ландшафте. И ландшафты памяти, и реальные ландшафты закодированы в гиппокампе[527]. «Время сновидений» австралийских аборигенов относится к этой традиции запоминания: эти яркие истории связаны с местами в таких деталях, что аборигены могли воссоздать рельеф своей земли без всяких карт[528].

Сегодня люди сохраняют эту убежденность в общем пользовании национальной территорией, даже когда многие из них получили в индивидуальное владение всего лишь крошечный участок земли в ее границах. Даже если «нация – это все люди, живущие в одном месте»[529], как заметил Леопольд Блум, вымышленный персонаж Джеймса Джойса, никому не нужно пройти каждый сантиметр территории, принадлежащей обществу, чтобы чувствовать духовную связь[530]. Территориальные границы зафиксированы мысленно так же, как границы идентичности, которые отделяют «нас» от «них», тех, кто живет по другую сторону. Территория – слишком огромная, чтобы ее можно было когда-нибудь увидеть всю целиком, – в воображении людей не менее реальна, чем огромное сообщество соотечественников, с большинством которых они никогда не встретятся. А насколько эмоциональны строки о достоинствах родины в национальных гимнах: «берега золотого песка и солнечного света» Фиджи, «ах, они безграничны» – о красоте и очаровании Болгарии; сельская местность в Чили – «прекрасная копия Эдема». Гайана «подобна чистому драгоценному камню, в оправе из гор и морей», а Лесото «среди стран – самая красивая». Люди могут обожать чужую страну, но лишь немногие смешивают это чувство с теплым чувством принадлежности и глубокой связи с историями, которые соединяют их с родиной[531].

Это не значит, что людям нужна территория, чтобы прочно идентифицировать себя со своей группой. Вечные странники цыгане (самоназвание – рома), потомки выходцев из Северной Индии, – устойчивый этнос, который сохраняет общую культуру, несмотря на то что у них нет земли с момента расселения по Европе тысячу лет назад. Тем не менее без дома или, по меньшей мере, без притязаний на родину группа, этническая или иная другая, может казаться беспомощной[532]. Поэтому эпические истории о евреях и палестинцах, добивающихся получения собственного участка земли, вызывают такой эмоциональный отклик.

Истории и территория, с которой они часто соединены, – великие связующие элементы обществ. Сознание бушменов в их лагерях, вероятно, было прочно связано, когда они рассказывали друг другу истории, важные для них, создавая то, что один специалист назвал групповым сознанием[533]. Преподавали ли эти истории в школе или вокруг костра, они передавались по наследству из поколения в поколение, и описываемые в них люди и страна служат обрамлением для нашего общего воспитания и судьбы: они напоминают нам о том, что мы находимся в одной лодке, и о том, что другие – «они» – находятся в другой лодке, такими способами, которые, возможно, не отвечают нашим интересам. Парадоксальные аспекты традиционной сказки, будь то гомеровский циклоп или Моисей, разделяющий Красное море, запоминаются, и их невозможно перепутать с верованиями других. Сюжеты историй могут быть настолько подчеркнуто неправдоподобными, что чужаки неизбежно сочтут их нелепыми, однако люди принимают их парадоксальные элементы безоговорочно[534]. Назначение таких мифов – не передать логику, а вызвать эмоции и связать нас с местом, где мы живем, и друг с другом. Кроме того, важно, как представлена история. Истории, рассказанные вслух приглушенным голосом и в громкой песне посвященных, вероятно, не просто запоминаются, искажение рассказа может стать пародией или грехом. Надлежащий пересказ истории становится общепринятой практикой в процессе нашего воспитания и частью нашей души.

Связь людей со своей землей добавляет эмоциональной привлекательности общей принадлежности точно так же, как повествования и стереотипы людей, касающиеся их самих и других, формируют идентичность, которая придает жизни смысл. Как мы выясним, каждый из этих элементов превращается в грозную силу, поскольку их все можно использовать для поддержания нашего представления о самих себе как о людях, обладающих превосходством. Их также можно применять в качестве оружия против групп, которые составляют нам конкуренцию или