– Ярмарка, Люси, белый мускатный глинтвейн, – повторил Зоран. – Значит, все случилось прямо тогда? В тот самый вечер? Ну ничего себе! Слушай, но как же картины?

– Что – картины?

– У меня тогда почти все было готово к выставке. Я, конечно, кучу всего в последний момент доделывал, как всегда, но именно что доделывал, а не с нуля начинал. И теперь получается, что мои картины на самом деле не мои? Их реальность сама создала и мне подсунула? Это она настоящий художник, а не я?

– Точно сказать не могу, – ответила Кара. – Я же твою историю знаю только с чужих слов. Но Эдо Ланг говорил, большая часть картин на выставке в «Эпсилоне Клауса» – те же самые, которые он на Другой Стороне тебе помогал развешивать. А некоторые новые. Но это как раз понятно, ты же за неделю еще что-то нарисовал. То есть ты не голышом, как все добрые люди, а с приданым здесь появился. Что само по себе совершенно немыслимо. Хотя в твоей истории все немыслимо. Абсолютно все.

Зоран налил себе рома. Выпил, снова ничего не почувствовав. Сказал:

– Это ужас, конечно. Но какое же счастье! Не могу объяснить, почему это счастье, но совершенно точно оно. Реальности я, значит, понравился. Забрала меня вместе с картинами! Вот это, я понимаю, поклонница! Две жизни у меня оказалось, ну надо же. Две судьбы.

– Эдо был совершенно прав, – вздохнула Кара. – Он же с самого начала меня убеждал, что надо все тебе рассказать. Говорил: «Зоран крутой художник, он с двумя судьбами справится. Такому обязательно надо все о себе знать». А я считала иначе. Думала, надо тебя беречь. Получается, зря.

– А кстати, как живут с двумя судьбами? – спросил Зоран. – Я имею в виду, после того, как об этом узнают? Как мне теперь надо себя вести? Стараться прожить обе сразу? То здесь, то там, как живет Эдо Ланг?

– С Эдо все-таки совсем другая история, – нахмурилась Кара. – Никогда прежде такого не было, чтобы кто-то вернулся домой после того, как пошел во сне на желтый свет Маяка. Он то здесь, то там живет поневоле. Выбора у него нет. У тебя, кстати, тоже нет, но в другом смысле. Ты теперь здешний. Весь, целиком. Без вариантов. Не хотела тебе говорить, но какого черта, если уж начала, надо рассказывать все… Ты давай, выпей еще, дорогой. Не помешает. За упокой художника Зорана Беговича, который жил на Другой Стороне. Это, милый мой, не метафора. Когда ты оказался у нас, твоя выставка на Другой Стороне не исчезла, как это обычно бывает, а осталась висеть на месте. Только твое имя на афише было в траурной рамке. Умер ты там. То есть на самом деле не умер, просто реальность так себе объяснила твое отсутствие. Молодец, выкрутилась. Событие-то беспрецедентное. До сих пор никто не исчезал с Другой Стороны, оставив свидетелей, да еще и выставку с кучей картин.

– Вот это номер! – Зоран схватился за голову. – На Другой Стороне меня помнят, но считают покойником?

Кара молча кивнула. И поскольку уже поняла, что по-настоящему важно для Зорана, сказала:

– Зато картины твои там остались. Не исчезли бесследно. Оно, знаешь, стоит того.

– Да, – кивнул Зоран. – Понятия не имею, что я там рисовал, но пусть оно будет. Если из этого прошлого сегодняшний я получился, наверное, не сплошное фуфло.

Подлил себе рома. Выпил, уже не как воду, и вкус, и крепость наконец ощутил. Спросил:

– Ты поэтому не хочешь, чтобы я ходил на Другую Сторону? Потому что меня там считают покойником? И примут за призрака, если что?

– Это меня как раз меньше всего волнует, – улыбнулась Кара. – У тебя в Вильнюсе из знакомых только Эдо и Люси. Ну еще люди из галереи, организовавшие выставку, но они, максимум, просто подумают: «На кого-то похож мужик». Я опасалась, что ты там начнешь свою жизнь вспоминать и свихнешься. Напрасно, как оказалось: ты решил, что видел этот город во сне. А теперь боюсь, вдруг тамошняя реальность опомнится и захочет тебя вернуть? И бес его знает, как это будет выглядеть. Может просто в один момент станешь тамошним и забудешь, что было здесь? Вряд ли, на самом деле. Но всякое может быть. Мне, понимаешь, просто по-человечески жалко, что ты потеряешь свою нынешнюю прекрасную жизнь. А мы все – такого крутого художника. И просто отличного чувака. Хорошо же у вас с реальностью получилось: она тебя полюбила, ты здесь отлично прижился, сидишь счастливый, работаешь. Зачем тебе Другая Сторона?

– И Люси поэтому не приходит? – прямо спросил Зоран. – Потому что она свидетель? Ты ее попросила? Или она решила сама?

– Сама, – неохотно сказала Кара. – Я, конечно, служу в Граничной полиции, но не настолько дура, чтобы лезть в чужие дела. Люси ко мне советоваться приходила. Спрашивала, что будет, если ваше знакомство продолжится. Я честно ответила, что не знаю. Потому что я же правда не знаю. И никто не знает. В итоге, Люси решила, что надо тебя беречь. Ревела при этом – ох, ты бы видел!.. Только не вздумай ей говорить, что я рассказала. Она мне этого не простит.

– Ясно, – кивнул Зоран. – Ты ей скажи, пожалуйста, что беречь меня надо совсем от другого. У меня неделю все из рук валится. Сижу тут весь такой сбереженный, работать по-человечески не могу.

Квитни-алхимик, вернувшись с Другой Стороны, стал парфюмером; другие этой профессии годами учатся, а он всего на несколько месяцев заперся в своей домашней лаборатории, и вдруг в бутике Ехиэля, у которого феноменальное чутье на сенсационные новинки, появились его духи. Экспериментальная партия, крошечные пробирки, шесть штук в коробке с почти неприлично конкретными, в лоб названиями: «Смех», «Река», «Фонарь», что-то еще и «Крик». И запахи странные, не то чтобы очень приятные, скорее, увлекательные, как хорошая книга, попробовать любопытно, но не на себе же такое носить. Сперва никто их не покупал, нюхали и уходили задумчивые, но в конце лета вдруг смели всю партию разом, практически в один день и оставили кучу заказов; Квитни, как положено настоящему гению, пожелания публики проигнорировал, в больших флаконах выставил на продажу только наименее популярный «Крик»; впрочем, и его раскупили мгновенно. А в самом конце осени появилась новинка под названием «Другая Сторона» – горький дым, сырая земля, подгнившие листья и что-то еще невнятное, от чего сперва содрогаешься, но после хочешь еще – и вот она мгновенно стала сенсацией, вошла, по словам Ехиэля, в историю парфюмерии на все времена. Рассказывали о старом контрабандисте, который, понюхав новинку, как младенец рыдал от счастья и ужаса, вспомнив свой первый переход; впрочем, имена называли разные, кандидаты в плаксы все с возмущением отрицали, так что, видимо, это была просто байка. Небось Квитни сам ее и придумал, он же в рекламе работал, когда жил на Другой Стороне.

Цвете духи не понравились, ушла, почти негодуя, словно вместо наслаждения ароматом ей навязали чужую мучительную проблему, которую надо решать. Но потом обнаружила, что каждый день, куда бы ни шла, выстраивает маршрут так, чтобы пройти мимо бутика Ехиэля, взять флакон «Другой Стороны», брызнуть чуть-чуть на руку, заново возмутиться – он сбрендил, таких духов не должно быть на свете, на Другой Стороне пахнет совсем не так! – а потом весь день тыкаться носом в запястье и… ну нет, не плакать. Для этого Цвета недостаточно старый контрабандист.