— Зальешь эпоксидкой, — подсказал Корнеев. —А почему именно полголовы?

— Дак целая будет выпирать! И станешь ходить выпуклый,словно у тебя кокосовый орех под жилеткой!

— Об этом я как-то не подумал, — призналсяКорнеев.

Ему сделалось весело, и он с удовольствием думал о том, чтоМедведь сейчас охраняет Бондопаддхая, которого Рома Чичкин повез в спортклуб, апотом собирается тащить в какое-то министерство. Все телефоны по обоюдномусогласию они вырубили, и засечь их местонахождение у врагов не было никакойвозможности.

— Роберт! — воскликнула Лайма.

В голосе ее слышалось отчаяние, и Корнеев немедленнонастроился на серьезный лад. Зря он развеселился. Если Бондопаддхай не уберетсяв Индию в срок, будет считаться, что задание они не выполнили. Вдруг это как-топовлияет на его, Корнеева, карьеру? Сейчас все так удобно, хорошо. Дубнякпообещал, что, если эта операция удастся, его вернут обратно в аналитическийотдел. Иными словами, он будет сидеть дома, в родном креслице, за роднымкомпьютером и оттачивать мастерство. А вот что с ним станется, если группапровалит операцию?

— Лайма, не злись, я сам переживаю за Соню, —Агашкин умоляюще сложил руки перед собой. — Я даже поехал сегодня утром кВозницыну, хотел все у него выведать. Встречался он с ней или не встречался…

— И что? — Корнеев сделал стойку, разве что лапуне поджал, подобно охотничьему псу. — Он был дома?

— Я его в окне видел. А когда в дверь позвонил, мнекакая-то девица сказала, что Сергея нет. Дескать, он в Воронеже.

— А он, выходит, все-таки дома? — уточнил Корнеев.

— Я же говорю: видел его в окно. Он как раз занавескизадергивал. Утром такое солнце было! Жарило, хоть на пляж отправляйся, ныряй вреку и живи под водой.

Командир и боец переглянулись. По крайней мере, стало ясно,куда лежит их дальнейший путь.

— Роберт, — напоследок спросила Лайма. — Втот раз, когда мы встретились в аэропорту…

— Извини, — пробормотал Агашкин. — Я подумал…Я просто…

— Ты следил за мной?

— Ну да. Конечно, следил.

— А потом сразу уехал? Или все-таки вернулся? Для менябыло бы лучше, если бы ты вернулся.

Агашкин мог бы стать кладезем полезной информации. Однако еенадежды не оправдались.

— Вы же напали на меня, чуть не побили. А я тебе платьекупил. Думаешь, мне хотелось его после этого показывать?

— Роберт, — жалобно протянула Лайма.

— Я тебе его потом покажу! — воскликнул Агашкинрадостно.

Корнеев покосился на Лайму и ухмыльнулся. Если она соберетсявыходить замуж, этот парень устроит на свадьбе что-нибудь поистине грандиозное.Жениха ему было заранее жаль.

* * *

— Ха! — воскликнул Корнеев, задрав головувверх. — У него окно открыто.

— Конечно, жарко же, — кивнула Лайма. — Ктостанет сидеть с закрытыми окнами? С ума сойдешь.

— Ты отправишься к двери и позвонишь, —распорядился Корнеев. — Даже если Возницын не захочет открывать, навернякаон прокрадется в коридор. Это психология! Или вскочит с дивана, станетприслушиваться. В общем, отвлечешь его внимание.

— Но как ты в квартиру заберешься?!

— Окно над крышей подъезда, — Корнеев быллаконичен.

— Но ведь белый день!

— Да ладно тебе. Окликнут снизу, скажу — ключи забыл,всех делов. Ты, главное, в дверь звони, не переставая. Поняла?

Он вдруг поймал себя на том, что распоряжается, какначальник. А Лайма вовсе не возражает. Она иногда как будто забывает, что у них— секретная операция, а она ею руководит. Теперь понятно, почему Медведьобращается с ней покровительственно. Вот он и сам тоже не удержался и съехал котношениям «сильный мужчина — слабая женщина». Это дело надо прекращать.Поэтому, когда Лайма попросила: «Ты только не тяни!», он четко ответил:

— Есть.

Лайма вошла в подъезд, допыхтела до возницынской двери,прицелилась пальцем в кнопку звонка, помедлила немного — и начала жать! Онажала и слышала, как звонок заливался, и пел, и выдавал трели, неожиданно сип иначинал все сначала. Самое интересное, что в голове у нее в этот момент не былони одной мысли. Поэтому, когда дверь широко распахнулась, она подпрыгнула отнеожиданности.

— Входи, — предложил Корнеев, шевельнув своимипроходимскими усами. — Гостем будешь.

— А где Сережа? — растерялась Лайма.

— В комнате сидит. Переживает.

Лайма переступила порог, захлопнула за собой дверь и прошлапо коридору. С опаской заглянула в комнату и увидела Возницына, привязанного кстулу поясом от халата. Глаза у него были круглыми, как подставки для стаканов,а парализованный ужасом рот разинут и перекошен на сторону. Вероятно, он решил,что его пришли убивать, и, как говорят медики, испытал сильное душевноепотрясение.

Когда Лайма появилась в поле его зрения, Возницын дернулся,мыкнул что-то, потом затрясся и проблеял:

— Ла-а-айма! Это ты?

— Это я, — подтвердила Лайма. — Значит, ты вВоронеже, да?

— Я тебе сейчас все объясню!

Сообразив, что убивать его никто не собирается, он обмяк,словно осаженное тесто, но все еще косил мутным глазом на Корнеева, которыйприсел на диван, достал сигарету и теперь озирался в поисках пепельницы.

— Вон там возьмите, в стенке! — подсказалВозницын. И снова обернулся к Лайме. — Я же не знал, что все это такважно!

— Ну и сволочь же ты, Сергей, — удивиласьона. — Ты год прожил с Соней. А когда она пропала, ты не сообразил, какважно ее найти?

— Я испугался, — быстро ответил Возницын. —Вот ведь решила же ты, что я в чем-то виноват! И милиция так могла решить. Мненужно было как-то защищаться?!

— Ты знаешь, что Петька — твой сын? — грознонадвинулась на него Лайма.

— Знаю, — неохотно признался тот. — Соня мнесказала.

— Вот гад.

Возницыну не понравилось, что его обозвали гадом, поэтому онперешел на пафосный тон:

— Если с Соней что-нибудь случилось… Что-нибудь плохое…Я его к себе возьму. Клянусь.

— Пошел ты со своими клятвами, — рассердиласьЛайма. — Рассказывай давай, что в пятницу произошло. Только правду говори.

— А что в пятницу произошло? — Возницыну былострашно неудобно сидеть с вывернутыми наружу руками, но он боялся попросить,чтобы его освободили. — Ровным счетом ничего.

Корнеев лениво курил и после каждой затяжки стучал посигарете указательным пальцем, сбивая микроскопическую полоску пепла вхрустальный розан. У Возницына в квартире вообще было много хрусталя. Лаймазнала, что это прихоть его мамочки, которая обожала все искрящееся имонументальное. Если она вдруг возьмется за Петькино воспитание, он у неенаверняка будет писать в хрустальный горшок.