Андрей Александрович получил повод радоваться: ордынцы топтали Русь, жгли города и села, грабили, убивали, уводили массами пленников, зато он получил всё, чего душа его помраченная желала. Ему помогал главный «пособник» и «крамольник», воевода и, видимо, боярин, некий Семен Тонильевич.

Но… борьба шла с переменным успехом. И в 1283 году Дмитрий Александрович вернул себе великое княжение. Брат его использовал Орду как дробящий кости инструмент, что ж, Дмитрию Александровичу пришлось пойти по его стопам, хотя и без той бессовестности, которую проявлял младший брат.

Орда на тот момент утратила единство. Значительной частью ее, притом, возможно, сильнейшей, управлял беклярибек Ногай. Он поддержал Дмитрия Александровича, и в его Орде князь получил ярлык на великое княжение, позволивший ему выбить брата из Владимира, уничтожить злого советника его и первого вельможу Семена Тонильевича, а затем вернуть власть над Новгородом.

Справедливость восторжествовала! Дважды великокняжеские хоругви реяли на ветру над Переяславлем: в 1276–1281, а затем в 1283–1293 годах. Пятнадцать лет, целых пятнадцать лет Переяславль играл роль резиденции верховного русского правителя!

Но какая же это дрянная, чужая, заемная справедливость! Что в ней от закона, от веры, от совести? Один ярлык оказался сильнее другого. Точка. Добавить нечего.

Так жила бедная, истерзанная Русь.

Разгром ордынцев

Князь Андрей Александрович, как будто посланный Богом Руси за грехи ее, словно живой бич, бессовестно и беспощадно сдиравший с костей русского тела кожу и плоть, никак не успокаивался. Именно с его новой военно-политической «инициативой» связано событие, вновь прославившее имя великого князя Дмитрия. Летописи рассказывают о нем скупо, но именно по этому периоду (конец XIII — начало XIV столетия) они вообще лапидарны донельзя. Это, можно сказать, темное время русского летописания.

Итак, летописное повествование сообщает: в 1285 году неугомонный князь Андрей «…приведе царевича из Орды и много зла сотвори хрестьяном; брат же его Дмитрей, совокупляся с братьею, царевича прогна, а бояр Андреевых поимал»[199].

Скудость информации позволяет трактовать ее разными способами и видеть в очередном столкновении братьев разные оттенки. Очевидно тут немногое: Андрей усилил свою дружину ордынским контингентом, пришедшим то ли на наемной основе, то ли по воле хана, но достаточно слабого хана, возможно, находящегося в состоянии междоусобья со своей родней, с иными претендентами на первенство в Орде, а потому не обеспечившего Андрею достаточной воинской поддержки[200]. Дмитрий собрал общие силы нескольких князей Владимирской Руси. С кем он вышел в поле? Летопись говорит: «совокупляся с братьею», но из его родных братьев, помимо Андрея, в живых оставался один лишь Даниил Московский; возможно, Даниил Александрович и привел полки, но помимо него, очевидно, дала свои отряды «братия» по княжеской власти, правители разных городов и областей Северо-Восточной Руси. Поздний Никоновский летописный свод добавляет одну важную подробность (достоверность ее, правда, под вопросом: сводчик работал в XVI веке, через 200 с лишним лет после указанных событий) — татар погнали, поскольку они были «в розгонех семо и овамо», то есть разъехались для грабежа и не успели вовремя собраться воедино[201]. Общими усилиями Андрею с «царевичем» нанесли поражение и обратили в бегство, притом бояре Андрея оказались в плену. В сущности, речь идет о первом серьезном поражении Орды в полевом столкновении с Русью. Это по масштабу не Калка, не Сить, не Вожа, не Куликово поле и не Угра, но это все-таки военный успех, достигнутый коалиционно, замеченный летописцами, а значит, не ничтожный.

При той лапидарности известия, которое доставляет нам летопись, можно лишь додумать возможные варианты происходивших в 1285 году событий. Например, вот так.

Узкая лесная дорога. Ордынский отряд растянулся на полет стрелы. Усталые конники понукают низкорослых лохматых лошаденок. Позади — скрипучие телеги с награбленным добром и зарево пожара. Впереди — чистое небо и отдаленные дымы большого села. Во главе отряда едет на дорогом, арабских кровей жеребце некий мурза в кольчуге персидской работы. Пальцы обеих рук унизаны перстнями.

Дмитрий Александрович и десяток-другой старших дружинников осторожно наблюдают за ордынцами шагов с 20–30, из глубины леса. Коней они оставили в отдалении, дабы не выдали засаду ржанием и топотом копыт. Двигаются осторожно, не звякая оружием, глядя под ноги, — сучку бы единому не треснуть под сапогом. Князь снял шелом с железной маской и одной рукой прикрыл блестящую серебряную насечку от лучей солнца, пробивающихся сквозь листву, а другой погладил бороду. Ему тридцать пять лет. Он сед, как лунь, полон сил и готов драться. Эти ордынцы, видно, самим Богом посланы сюда, чтобы заплатить и за Батыя, и за Неврюя, и за всех безжалостных душегубов, наведенных на Русь его братом Андреем прежде, а заодно и за наемного «царевича», Бог ведает его имя, явившегося ныне убивать, жечь, грабить, — словом, всё по обычаю.

— Княже? Не пора ли? — обращается к нему вполголоса старый дружинник Яков Полочанин, служивший ловчим еще его отцу.

Дмитрий Александрович кивает:

— В самый раз.

Раздает громкий свист, ему вторит иной свист чуть поодаль, и еще один.

Впереди падают, одна за другой, три сосны, наглухо перегородив дорогу. Лес наполняется щелканьем тетив и пением стрел. Падает один ордынец, другой, третий. Непривычные к лесному бою, степные всадники выцеливают русских ратников в чаще. Но трудно их поразить, когда ты сам на виду, а они — за деревьями. Те ордынцы, что позади, забыв о старшем своем воеводе, бросаются объезжать телеги, ищут вырваться из ловушки. Но там, дальше, один из бояр великокняжеских дает отмашку, и сосны падают, как и впереди, отрезая путь к отступлению.

Ордынцы, что поотчаяннее, лезут на засеку, рубятся там отважно, рвутся к свободе… Их успокаивают секирами: секира в лесном бою сподручнее меча. Другие мечутся, падая под ливнем стрел.

Мурза, выкрикнув слово власти, вламывается в лес, пригнувшись, прорывает грудью жеребца густой ольховник, выхватывает саблю… Старшая дружина встречает вражеского воеводу и его коня рогатинами. Пронзенный в трех местах татарин еще машет клинком, хрипя, тянется к русским ратникам.

«Сильный человек, истинно храбор! — с одобрением отмечает князь. — Жизнишку спасти не желает, о чести единой забота у него…»

Мурза испускает последний вопль, намертво приколотый к русской земле, ровно жук шилом. На окраине леса, в кустарнике, кипит бой беспощадный, четверо смельчаков, последовавших за своим мурзой, гибнут, сражаясь, под топорами старшей дружины.

Ко Дмитрию Александровичу подводят последнего вражеского бойца. Глядит на князя люто, очи ярит, а у самого перебитая десница обвисла, слева ухо отсечено.

— Непростой человек. Оружье при нем дорогое. Может, сотник или иной начальник. Увезем его, княже, с собою или тут положим? — спрашивает Полочанин.

— Нет, Яков, веди сюда толмача.

Толмач вскоре явился.

— Переведи на его молвь, — требует князь, — только ясно