После похода под Юрьев в 1262 г. ливонцы не предприняли никаких ответных действий. Можно сказать, что после Ледового побоища немцы ни разу не пытались продвинуться далеко на русские земли. В 1253 и 1256 гг. это были пугливые набеги, прекращавшиеся сразу, как вдалеке начинали мерцать новгородские полки. Более того, после Ледового побоища — с 1242 по 1268 г. — русские никогда не сталкивались в бою с орденскими войсками. Разгром на Чудском озере и тяжелое положение внутри страны заставили тогда Орден срочно подписать мир. И этот мир не нарушался. Формально русские войска не действовали против орденских земель или замков. Дерпт (Юрьев) и Везенберг (Раковор) не имели орденских гарнизонов. В 1262 г. подмога от братьев подошла к Дерпту, но не решилась сделать вылазку. Однако магистр все же ощущал угрозу с Востока и в 1268 г. с готовностью отправил войска к Раковору. Можно сказать, что не удалась ни хитрая ловушка немцев, поклявшихся не помогать Северной Эстонии, ни грандиозное предприятие русских, рассчитывавших сокрушить любую силу на своем пути. В Ливонии увидели, что русских можно остановить битвой в открытом поле»[194].

Ко мнению Д. Г. Хрусталева можно присоединиться, оно во многом справедливо, но следует сделать три важные оговорки. Первое: остановить Русь лобовым столкновением в поле всё же не удалось. После Раковорской битвы одни только новгородцы быстро отправились восвояси, княжеские же дружинники могли ходить по датской Ливонии как по собственному дому, уводя пленников и унося добычу. Орден показал силу, но он один и оказался вполне боеспособным институтом, чтобы дать отпор натиску коалиционного воинства Руси. Орденские братья явили доблесть, нанесли ущерб, уцелели в страшной резне. Изо всей вражеской коалиции лишь орден получил какие-то символические бонусы от Раковора, а именно воинскую славу. Прочие, похоже, оказались разбиты, рассеяны, а дерптцы даже лишились своего епископа.

Второе: следует, конечно, четче определить, что за «внешнеполитические цели» преследовали новгородцы. Нет уверенности в том, что госпо́да вечевой республики строила какие-то масштабные геополитические комбинации. Летопись ничего подобного не показывает. Похоже, их в большей степени прельщала идея отомстить раковорцам за прежнюю неудачу и взять добычу, подобную той, которую в 1262 году дал Дерпт. Отомстить — отомстили. С добычей тоже вышло всё отлично, правда, в большей степени не для новгородцев, а для их союзников.

Третье: не «мерцания» новгородских полков опасались немцы и датчане. Опасались они прежде всего княжеских дружин, особенно тех крупных контингентов, которые могли прийти с «Низовской Руси». Похоже, боярское ополчение Новгорода заметно уступало им в боеспособности. Богатое, хорошо одоспешенное, воинственное (любил Новгород затевать свары с соседями и ходить к ним с мечом за прибытками), но рыхлое и недисциплинированное воинство новгородских бояр явно проигрывало и орденским братьям, и дружинам Владимирской Руси в боевой спайке, в стойкости. Аристократы Русского Карфагена сильны были прежде всего деньгами, а не воинским искусством. Но для победы в решающем сражении им, как правило, требовался истинный вождь с отрядом настоящих профессионалов войны. Новгородской госпо́де у Раковора еще раз показали, что она такое в плане боеспособности. На то и князь бескняжьему государству, чтобы его рати не рассыпались от сильного тычка… Вольному боярству следовало бы помнить об этом всегда, не забываться. Оно, хоть и со сбоями, в общем помнило, звало князей, они налаживали военное дело и приносили победы. Тут ничего не изменилось.

Любопытно, что «победители»-немцы, по словам хрониста, «из-за невзгод в стране» собрали совет и решили нанести ответный удар. Как видно, действительное их настроение после Раковора и марша русских дружин по Ливонии было скорее тревожным, нежели победным. Несколько месяцев спустя под Псков отправилось огромное воинство: 180 рыцарей-братьев (у Раковора их было всего 34!), 18 000 ратников в целом, включая ополчения немцев-колонистов, леттов, ливов, эстов, а также большой корпус неких «моряков». Масштаб доселе невиданный! Вся немецкая Ливония поднялась! Но результат… Орденский крестовый поход закончился плачевно. Рыцарскому воинству удалось спалить маленький Изборск, разорить Псковскую землю, а вот десятидневная осада могучего Пскова, получившего к тому же помощь от новгородцев, принесла поражение и вынудила крестоносцев с потерями отойти. Гора родила мышь, мыши отрубили хвост.

Эта героическая история не касается судьбы Дмитрия Александровича, он в обороне Пскова не принимал участия. Храбрецом показал себя у стен города тот же Довмонт-Тимофей Псковский, возглавивший успешную вылазку. Но косвенно Псковская кампания свидетельствует о том, что орденское рыцарство жаждало отмщения за Раковор, а вовсе не тешило себя иллюзиями о некой «победе»[195].

Выходит, всё же «остановить» русских в поле не удалось… А Русь могла праздновать двойную победу: у Раковора и под Псковом.

Великий стол

Хотелось бы напомнить: дерптская эпопея и успех под Раковором — всё это страницы жизни Дмитрия Переяславского, предшествовавшие восшествию на великокняжеский стол.

Как уже говорилось выше, Дмитрий Александрович обрел старшинство над всеми князьями Владимирской Руси в 1276 году. Он не наследовал отцу прямо и, правду сказать, изначально имел не столь уж много шансов занять великокняжеский стол — несмотря на все его воинские подвиги. По древнему обычаю до него великими князьями становились младшие братья отца: сначала Ярослав Ярославич (в 1263–1272 годах), затем Василий Ярославич (в 1272–1276 годах). Дмитрий Александрович терпеливо ждал своего часа, не поднимал бунта, не интриговал в Орде, и если время от времени ссорился с дядьями, то лишь по причине многомятежности новгородцев. Те установили с Переяславским князем отношения, во многом напоминающие тот странный диалог, когда быстро сменяли друг друга дружба и вражда, какой был у Дома святой Софии с его отцом и дедом. Этот род княжеский как будто обречен был вступать с Новгородом в брак, обретая жену прекрасную, богатую, но безудержно строптивую. Сегодня любовь до гроба — завтра ненависть до крови… Дмитрия Александровича новгородцы звали к себе неоднократно, сажали у себя князем (а впоследствии случалось и такое, что гнали, притом гнали с позором, злобно и беспощадно), порой предпочитая его дядьям, занимавшим великокняжеский стол во Владимире. Но до сражений не доходило. Дядьям Дмитрий Александрович был не враг.

Но помимо дядьев у него какое-то время был еще один соперник, обладавший большими правами на власть над Северо-Восточной Русью, нежели он сам. Это брат его родной, притом старший, первенец Александра Невского князь Василий. В 1257 году между ним и отцом произошел конфликт: Василий Александрович по наущению дурных советников поссорился с родителем, поскольку склонился в пользу дерзкой новгородской вольности. Удалые вечевики не хотели «давать число», Александр Невский настаивал, сын дал слабину, тем самым фактически подняв мятеж против него. Александр Ярославич отстранил его от политических дел и никогда больше не ставил княжить в Новгороде Великом. Отец явно возложил лучшие свои надежды на второго сына, Дмитрия и вскоре «обручил» его с Новгородским княжением. Но в опале,