– Сейчас я тебя отхлестаю, – продолжает надвигаться судья. – Будешь знать, как старшим перечить. Ну давай, показывай, где твоя хвалёная сила? Что, дрожишь от страха? Сейчас небось в штаны наделаешь. Ну что молчишь, язык проглотил? Или в горле пересохло?

Борис чувствует, что в горле вырастает ком, но тут адвокат протягивает ему фляжку, которую до этого прижимала к себе его мать, и требует:

– Пей! И пой!

Борис выпивает.

– Давай, отвечай по-мужски, – продолжает надвигаться судья. – Ты кто вообще такой?

– Я – Борис Шубаев, и я сейчас буду петь! – Голос звучит неуверенно, Борис добавляет: – Сейчас и всегда!

– Что???

– АаАаАаАаА, ОоОоОоОоО.

Стены суда дрожат, побелка валится.

– Что ты делаешь, скотина!? – кричит судья.

– ИиИиИиИиИ. УуУуУуУуУ. ЭэЭэЭэЭэЭ.

– Подонок, прекра…

Судья не успевает договорить, потому что вопит противошумная сирена. Дребезжат окна, а пол под ними трясётся так, будто они плывут в хлипкой лодке, попавшей в шторм, и не знают, доплывут ли до берега. В полумраке Борис видит, как на сцену, словно белоснежный парусник, выкатывается рояль. Слово ANGELA, выложенное бриллиантами, искрится и переливается. Девушка с пучком поднимается на сцену, неспешно снимает перчатки, открывает крышку, кладёт руки на клавиши. Сумасшедшая, неужели она не боится? Музыка льётся на него, словно вода из целебного источника, он пьёт и никак не может напиться. Борис хорошо знает эту мелодию. Она предстаёт перед его глазами так отчётливо, будто кто-то раскрыл перед ним ноты. Он поёт.

7

Ты стоишь раздетый на заснеженной поляне и машешь мне рукой, а я очень волнуюсь, что ты простудишься. Захар, оденься, Захар, не ходи раздетым. Я не буду тебя лечить, когда ты заболеешь. Захар, ну почему ты надо мной смеёшься, я ведь не шучу. Ты опускаешься на колени и набираешь полные руки снега. Ты обмазываешь им лицо, ты бросаешь его на себя, ты берёшь его в рот, ты протягиваешь его мне. Запах варенья из лепестков роз щекочет мне нос, я никогда не пробовала ничего вкуснее. Я хочу остаться здесь, с тобой, говорю я тебе, но ты выставляешь руку вперёд. Нет, говоришь ты, у тебя ещё полно дел, ты должна вернуться. А я тебя дождусь, говоришь ты, для меня десять лет как секунда, говоришь ты. А для меня десять лет без тебя – вечность, отвечаю я. Десять лет я уже без тебя, и ты говоришь – ещё десять лет? Я не хочу больше, Захар. Я без тебя – никто. Забери меня к себе, я буду вести себя тихо, я не буду тебе мешать, я буду лишь тихонько сидеть и смотреть на тебя. А как же дети, спрашиваешь ты, они ещё не готовы жить без тебя. Бебесуьзе гIэил етим нибу, етим – дедесуьзини[21]. Мне тяжело дышать. Я пытаюсь напиться воздухом, но он останавливается в миллиметре от меня. Ты берёшь меня за руку и гладишь. Ты должна спасти нашего сына, говоришь ты. Он винит себя во всём, что случилось десять лет назад, говоришь ты, но он не виноват. Ты должна сказать ему это. Скажи ему, что это – не его вина. Скажи ему, что это – трагическая случайность. Скажи ему, что я был неправ насчёт него. Скажи обязательно. Ты хватаешься за сердце. Я скажу, скажу, скажу, отвечаю я, только ты не волнуйся. Если ты уйдёшь сейчас, говоришь ты, то он уже больше никогда не станет тем, кем должен стать. Он должен стать собой, говоришь ты, и это последнее, что я от тебя слышу. Тебя уносит от меня на белоснежной пене в вечность, а я остаюсь на временной стороне.

– Промывание сделали, сейчас глюкозу льют, – слышится откуда-то снизу. – Сейчас, слава богу, пульс стабильный, сердце в норме. Осталось дождаться, когда проснётся.

– Зоя, почему она это сделала?

– А ты сам как думаешь?

Если бы Зумруд могла ответить, она сказала бы, что уже несколько месяцев чувствовала, что над Борисом стал летать ангел смерти, и хотела лишь отвести от него беду. Если раньше с Борей изредка случались странности, то после смерти Анжелы все пошло наперекосяк. Сначала Зумруд была рада, что Боря не рвёт на себе одежду, а ведёт себя очень спокойно и даже улыбается, как улыбаются люди, успешно справившиеся с очень тяжёлым делом. Но вскоре стало очевидно, что с Борей происходит что-то странное, правда, что именно, Зумруд понять не могла. Как если бы она держала в руках наглухо спутанную тончайшую золотую цепочку и не знала, как её распутать, не порвав. Было очевидно, что им предстоит какое-то тяжёлое испытание, не легче, а возможно, тяжелее, чем десять лет назад. Как будто все эти годы на паузу поставлена была не только жизнь Анжелы, но и диагноз Бори, который вместе с уходом невестки грозился засиять, словно отполированный водой камень.

Однажды Зумруд понадобилось что-то у сына спросить, и она, увидев, что дверь домашнего кабинета приоткрыта и на ней не висит таблички «не беспокоить», позвала его, но он не ответил. Она заглянула. Боря сидел в огромных наушниках и не слышал, как она зашла. На экране компьютера была сцена, а на сцене пели. Кровь убитых артистов, словно виноградный сок, расплёскивалась по экрану, и Зумруд казалось, что эта кровь вот-вот выльется из компьютера и забрызгает лицо Бори, забрызгает его руки. В ужасе от увиденного Зумруд вышла из кабинета, забыв о том, что хотела спросить.

А потом он вдруг ни с того ни с сего сбрил бороду. Зумруд была в шоке. Зачем он это сделал? На все вопросы он лишь отвечал: «Так надо». Зумруд подозревала, что за срезанной бородой стоит нечто очень серьёзное, но не могла придумать ни одной причины, поэтому лишь разводила руками и удивлялась вслух.

– Но разве может еврей ходить без бороды? – сетовала Зумруд. – Ведь борода есть и у Всевышнего!

Но Боря ничего не ответил, а как будто бы ещё больше погрузился в себя. Он всё чаще пребывал в каком-то промежуточном состоянии между сном и явью. Он ходил, разговаривал, вёл бизнес, но мозг его как будто отсутствовал, мыслями он был где-то в другом месте. И вернуть его в «здесь и сейчас» стало труднее, чем вернуть мёртвого к жизни, хотя внешне он бывал очень активен, более активен, чем когда бы то ни было раньше, но это никого не радовало. Изменения в его поведении стали очевидными не только для Зумруд, но и для всех, кто