приехавший к Борису по делу, тоже оказался под прицелом телекамер. Он рассказал репортёрам, что, будучи экспертом в области музыки в целом и оперного искусства в частности, «давно прочухал, что опера – это не халва по рубль двадцать, а серьёзная тема», поэтому своих детей отдаст только на оперу.

Спустя три месяца работы Александр Петрович сказал:

– Мне больше нечему тебя учить.

На следующий день к ним издалека приехали какие-то люди в дорогих костюмах. Они долго трясли какими-то бумагами, а потом – оставив листы бумаги и карточки на столе – ушли, даже не выпив чаю. Когда Зумруд спросила, чего хотели эти странные люди и почему они даже чаю не выпили, он ответил, что они приглашали его выступить в Милане, а так как он отказался, они чай пить не стали.

– В Милане? – переспросила Зозой.

– Да-да, в Милане, – ответил Борис, – город такой есть в Италии.

– А ты что? – спросила Зумруд.

– Я отказался. Я же тебя не брошу здесь одну.

Не говоря ни слова, Зумруд ушла в дом. Через час она вернулась, держа в руках собранный чемодан. Она уже позвонила по телефону на визитке и обо всём договорилась. Она сказала, что её сын согласен. Зумруд не знала, что на неё нашло, но она ни на минуту не сомневалась в том, что так, да – именно так она должна поступить.

Когда наступил сентябрь и дома стало очень тихо, на Зумруд накатила великая тоска.

Всю жизнь она хлопотала вокруг семьи, что-то готовила, убирала, о ком-то круглосуточно заботилась, и вот нет у неё больше никого и ничего, ради чего следовало бы жить. Целыми днями она слонялась по дому и ждала вечера, когда ей позвонят дети – Зоя или Боря. Зоя училась в Ставрополе, а Боря готовился к своему первому выступлению на сцене Миланской оперы. Зумруд, по обыкновению, вставала рано, каждое утро обходила их огромный сад, кормила Цукерберга, целовала фотографию мужа, тщательно следила за тем, чтобы ни одна пылинка не села на фотографии её детей, включала и тут же выключала телевизор, болтала с Зозой, перекладывая из пустого в порожнее слухи, разговоры, а также ожидания от жизни – нынешней и будущей. Время от времени к ним заходил Магомед и однажды – то ли в шутку, то ли всерьёз – предложил Зозой выйти за него замуж. Зозой от него отмахнулась, мол, седина в бороду, а туда же, ну какая из меня невеста, но Магомед продолжал приходить, и Зумруд тактично оставляла его с Зозой наедине.

Прошла осень, наступила зима. Зумруд начала готовиться к Хануке. Впервые в жизни подготовка ограничивалась настроем и молитвами. Она не собиралась ничего готовить, потому что некому было есть ни сладких пончиков, ни крутить ханукальный волчок, а им с Зозой многого не надо. Начало Хануки приходилось на понедельник, она не хотела никого отрывать от дел, поэтому, даже когда дети звонили, она ни словом не обмолвилась о празднике. Впервые она проведёт самый весёлый праздник года в полной тишине. Но первого декабря, за два дня до праздника, позвонила Рая и сообщила ей, что она через двадцать минут придёт, потому что у неё есть для Зумруд одна важная новость, касаемая детей. По телефону она рассказать об этом не может, поэтому Зумруд придётся подождать. Двадцать минут продлились час и казались Зумруд вечностью. Какая новость? Что-то с Зоей, что-то с Зоей, отстукивало в висках. Зачем Рая приехала из Израиля? Зумруд не находила себе места и прислушивалась к малейшему шороху. Подъехала? Не подъехала?

Рая начала издалека и минут двадцать вела монолог, суть которого умещалась в фразе «дети – цветы жизни», а потом огорошила Зумруд:

– Ты же знаешь, Анжела не могла больше рожать сама, поэтому они решили взять сироту из детского дома и воспитывать, как своего. Никто не должен был знать о том, что ребёнок приёмный. Ребёнок должен был быть новорождённым, они хотели сами дать ему имя. Они долго искали и уже нашли такого малыша. Оставалось только сообщить вам с Захаром. Анжела очень волновалась, что ты воспримешь эту идею резко отрицательно.

– Почему? – спросила Зумруд.

– Во-первых, потому, что этот ребёнок будет не евреем, а во‐вторых – потому что ты сама предпочла двадцать лет ждать собственного ребёнка, а не брать из приюта.

Рая отлично помнила, как Анжела пришла к ним за несколько дней до трагических событий, явно чем-то озабоченная, и Рая ещё спросила, не беременна ли она, но Анжела мотнула головой и посмотрела на неё каким-то странным взглядом, а потом всё рассказала. Рая тогда этой идеи не одобрила. «Неизвестно, какие гены будут у чужого ребёнка, и мучиться с ним потом всю оставшуюся жизнь», – сказала она. Но Анжела ответила, что гены – это когда мы передаём другому человеку то, что ценно для нас. Например, Зинаида Яковлевна передала свои музыкальные гены Анжеле, Анжела передала их Боре, Боря передаст кому-нибудь ещё и так далее по цепочке. А что касается физического здоровья, то вот же она, Анжела, болеет же она теми болезнями, которых у Реувенов никогда в роду не было, хоть она – их родной ребёнок. Тогда-то Рая и рассказала Анжеле всю правду – о том, что у них с отцом не могло быть детей и что новорождённую Анжелу они взяли из приюта; поэтому всю жизнь мучительно гадают, какие ещё неожиданные болезни – и когда именно – у неё обнаружатся. Сказала сгоряча, чтобы отговорить от опрометчивого шага, а потом горько в этом раскаивалась.

– Значит, Анжела – не еврейка? – не веря своим ушам, спросила Зумруд.

– Получается, что нет, – ответила Рая. – Чтобы не было кривотолков, Анжела, по плану Гриши, должна была на несколько месяцев перебраться в Москву. Заодно присмотрит за Борей, если Боря поступит в консерваторию. Гриша знал, куда Боря на самом деле поступал, но Анжела попросила его никому не говорить. Она видела, насколько Боря хрупок и уязвим, поэтому воздвигла вокруг него стену, берегла от всех внешних воздействий, от злых языков и хихиканья за спиной, от неосторожных намёков, зато много хвалила и мотивировала тем, что сама переедет в Москву, если у него всё получится.

Зумруд смотрела в пол и не могла поверить в услышанное.

– А кто же тогда Анжела по национальности?

– Да какая разница? Может, русская, может, осетинка, может, чеченка. Она светленькая, кем угодно может быть. Слушай главное.

Рая тяжело вздохнула и продолжила.

– После того, как Анжела отошла, мы с мужем решили продать здесь квартиру, чтобы навсегда перебраться в Израиль. Ничто больше нас здесь не держит. Мы стали перебирать все бумаги Анжелы, её ноты,