Эллен продолжает в том же духе до тех пор, пока не осознает — так мне кажется, — что ее никто не слушает. Она замолкает, тычет вилкой в свой капустный салат и заявляет, что, мол, в нашей семье ее никто не понимает. Сдается мне, тут она права.

Пододвигаюсь поближе и хохочу ей в лицо.

— Ну вот! — восклицает она. — Вот об этом я и говорю!

— А ну прекратите, оба! — вмешивается Эми.

Из гостиной, где обедает мама, раздается неразборчивый возглас:

— ПРАВИЛЬНО! ХВАТИТ! ДАВАЙТЕ ЖИТЬ БОЛЬШОЙ И ДРУЖНОЙ СЕМЬЕЙ! НЕУЖЕЛИ Я МНОГОГО ПРОШУ? — кричит она с набитым ртом, фырча и брызжа слюной.

Эллен поворачивается к Эми и шепотом спрашивает:

— Ее кто-нибудь понял? Кто-нибудь понял, что она сейчас сказала?

— Что-то про большую и дружную семью, — отвечаю я.

— А, ну конечно.

Следующие несколько минут мы ведем себя вежливо и пристойно. Когда просят, передаем тарелки и приправы, говорим «спасибо» и «пожалуйста»; меня удерживает от помешательства только мысль о том, что через пять дней все это закончится.

— Ну… — тянет Эллен и в попытке со мной помириться даже вызывается помыть посуду.

— А как же твоя сыпь? — вырывается у меня.

— Ничего, руки выдержат, — звучит мне в ответ, и Эллен включает воду.

Мне хочется сказать, что за всю ее вредность и жестокость не расплатиться и долгими годами мытья посуды, но я решаю промолчать. Просто снисходительно улыбаюсь — такие улыбочки у нас дома в ходу.

— Извини, что сегодня днем так вышло — что я как бы тебя не признала. Пойми, Гилберт, братья порой мешают общаться с парнями. Наличие брата меня приземляет. А мне не хотелось, чтобы те парни видели во мне человеческое существо.

Я чуть не выпаливаю в ответ: «Твое желание исполнилось». Вместо этого смотрю, как ее руки покрываются пеной от моющего средства. Сестра продолжает что-то бубнить, едва проводя губкой по тарелкам, а я молюсь, чтобы у нее опять появилась сыпь. Мимо пробегает Арни, до неприличия чумазый, и я едва удерживаюсь, чтобы насильно не макнуть его в раковину. Задумавшись о своем будущем в этом городке, оглядываю кухню. Бардак и зловоние просто невыносимы. Было время, когда в нашем доме веяло уютом. Но теперь это в прошлом. Теперь мы — как чирей на заднице Айовы.

Сегодня вечером весь город соберется у телевизоров, чтобы внимать россказням какого-нибудь пустозвона: «Бургер-барн» вот-вот достроят, школу сожгли дотла… Арни скоро стукнет восемнадцать… а меня, благодаря Лэнсу Доджу, посетило внезапное озарение. Мой следующий шаг очевиден: это будет отъезд. В Эндоре я не останусь.

— Гилберт, что-то ты заулыбался, — отмечает Эми, вытирая маме губы мокрой тряпочкой.

— И что?

— Сто-о-о-о лет не видела этой улыбки.

— Ну…

Эми хочет вызнать, что стало причиной такого редкого изъявления радости. Хочет проникнуть в мои мысли.

Я только пожимаю плечами.

— Отчего это, Гилберт?

Моя родня никаким боком не причастна к этой улыбке. И девушка из Мичигана тоже. Просто я решил уехать… сбежать… начать новую жизнь, потому и улыбаюсь во весь рот.

Выгребаю из-под кровати всякий хлам. Грязные носки в большом количестве, старое шмотье, много лет не надеванное, парочку запыленных журналов с голыми тетками, а также свои выходные туфли — коричневые, если почистить. Левая туфля отчего-то примялась, сплющилась, мысок задрался. Я с собой много вещей не повезу, но уже надо собираться.

Слышу, в дверь стучит Эми; прежде чем сказать «Открыто», ногой заталкиваю под кровать журналы.

Сестра приоткрывает дверь:

— Арни сделал выбор в пользу большого экрана.

— Арни такой грязный, что…

— И тем не менее. Он хочет посмотреть на большом экране.

Дверь распахивается настежь, и Эми видит мои раскопки. Видит приготовленный чемодан.

Я спрашиваю:

— А Эллен что решила?

— Ее планы мне неизвестны, но я почти уверена, что сегодня она дома сидеть не будет.

— И это хорошо, — говорю, — потому как Эллен…

— Все ясно, Гилберт. Я понимаю твои чувства.

— Ну спасибо, — отвечаю.

Она пожимает плечами — мол, совершенно не за что — и направляется к порогу.

— Эми?

Сестра останавливается.

— Хочу тебе кое-что сообщить.

Оборачивается:

— Гилберт, я же не полная дура. Обо мне много чего можно сказать, но я не полная дура.

С порога смотрит на упакованный наполовину чемодан и замирает.

— Гилберт, — окликает, — но ты хотя бы подождешь до окончания торжества? Ты же там будешь?

Поднимаю на нее взгляд:

— Буду.

Она выходит, не затворив за собой дверь.

— Эми?

— Да, что такое?

— От Ларри осталось на донышке одеколона: попробуй опрыскать Арни. Чтобы от него не так воняло.

— Ага, сделаю.

Продолжаю сортировать и упаковывать вещи. Всякий раз, когда складываю очередную рубашку или пару носков, перед глазами всплывает выражение лица Эми. От вида моего чемодана что-то в ней надломилось. Я и хотел бы объясниться, но как — не знаю. Пока решил отложить сборы. Долго сижу просто так. Затем достаю свой выпускной альбом, скорее смахивающий на иллюстрированный журнал, и открываю в том месте, где вместо закладки торчит клочок бумаги. Смотрю на свое фото. Тут я неплохо получился. Тремя портретами выше — Лэнс Додж, еще до тренировок в качалке, до идеальной улыбки, до модной щетины. Надо же, такой, как я, оказался рядом с самим Лэнсом.

Потом валяюсь на кровати и разглядываю трещины на потолке. Эллен укатила с какой-то компашкой. А Эми и Арни садятся в «нову», чтобы ехать в церковь.

До начала новостей остается каких-то пять минут. У себя в комнате листаю журналы и горжусь, что я — единственный во всей Эндоре — не прильнул к ящику.

Снизу доносится мамин голос, настойчиво повторяющий мое имя; подобно капающему крану, зов не иссякнет, пока я не подойду.

И вот я настраиваю телевизор: шевелю антенну и, наугад щелкая пультом, стараюсь настроить цвета, чтобы Лэнс выглядел позеленее.

— Вот так хорошо. Стоп, больше не трогай, — говорит мама.

Меня отпускают. Не знаю, есть ли Бог, но благодарю Его за банку газировки «Орандж краш», завалявшуюся в шкафчике под кухонной раковиной, и остатки чипсов «Хайленд». Этому сорту я доверяю: его выпускают не где-нибудь, а в Де-Мойне.

Стоя на кухне, слышу голос диктора: