— Вот это да…

— Поразительное сходство. Даже не верится, правда?

— Да.

— Гилберт, ты во многих отношениях на него похож. В высшей степени преданный. Если бы он уехал, то, возможно…

— Эми…

— Если бы он вырвался, то, наверное, не… ну, сам понимаешь. Я не хочу, чтобы ты закончил, как папа.

— Но я бы ни за что…

— Неизвестно. Этого ты знать не можешь.

В молчании разглядываю фото, изучаю своего отца. Наконец говорю:

— У меня улыбка не такая обаятельная.

— Спорим? — После паузы Эми продолжает: — Слушай, Арни прячется в подвале. Если ты выманишь его на улицу, под дождем он станет почище. Сделай это ради своей сестры, хорошо?

— Арни! — зову. — Арни? — Имя произношу задушевно, как лучший друг. — У меня для тебя сюрприз, приятель. Ну-ка выходи. На улицу тебя не выгоню, договорились? Арни?

Ни слова, ни звука.

Через горы нестираного белья заглядываю в прачечную.

— Дай слово, Гилберт. Обещаешь?

Озираюсь и вижу Арни среди стропил и балок. Волосы жирные, физиономия от засохшей грязи серая, как туча. Сегодня добавился отличительный знак: какой-то бурый масляный потек между ноздрями и верхней губой. Со вчерашнего — прилипшие остатки желе. А ему хоть бы что: радуется жизни, как никогда.

— Где ты прятался?

Не отвечает.

— Обещаешь, что не погонишь меня на улицу?

— Конечно.

Сидит на нижней перекладине; я говорю:

— Хочу тебе кое-что показать.

— Мм.

Протягиваю перед собой снимок. Он видит портрет, разевает рот и пищит.

— Тебе известно, кто это такой, Арни? Знаешь, кто этот человек?

Решительно мотает головой.

— Ну, кто?

Тычет пальцем в мою сторону:

— Да это же ты, Гилберт, сразу видно.

— А вот и нет.

— А вот и да, сэр.

— Ничего подобного. Это твой папа.

— Не-а.

— Это твой папа, и он… э-э-э… будь он здесь, велел бы тебе умыться. И хорошенько бы тебя отшлепал, если…

Глядя на фото, Арни бубнит:

— Ты вниз тянешься, совсем унизился.

Хочу забрать фотографию, но Арни уже вырвал ее у меня из рук, прижал к своей перепачканной груди — и деру вверх по лестнице.

В общей комнате Эми развешивает праздничные гирлянды и шляпы, расставляет картонные тарелки, раскладывает пластмассовые вилки-ложки, хотя до праздника еще трое суток.

— Эми, — говорю, — я старался.

— Как хочешь, надо его отмыть. К воскресенью!

— Конечно, конечно.

— Обязательно.

— Надеюсь, у меня получится. Но ума не приложу, как…

— Да хоть свяжи по рукам и ногам. Но ты должен его отмыть.

— Эми?

— Ну, что еще, Гилберт? Что, что, что?

Хочу ей сказать, до чего мне ненавистны всякие сравнения с отцом, — я не виноват, что на него похож, и не хочу задумываться о своей дальнейшей судьбе, но если я останусь здесь, в Эндоре, то сам не знаю, что отмочу, хотя пока не понимаю, куда мне податься, а потом, сегодня меня поцеловала эта мичиганская девушка… поцеловала меня… и я попросту НЕ ЗНАЮ, ЧТО ДЕЛАТЬ, и, пока думаю, как бы все это высказать сестре, она меня торопит:

— Ну, так о чем ты?

— Ладно, забудь.

— Нет, скажи: о чем речь?

— Мм… Э… Я тебя люблю.

Уронив пакет с вилками, Эми говорит:

— Ты даже не представляешь, до чего мне хотелось это услышать.

Обнимает меня; я спиной чувствую ее мягкие, дряблые руки; глаза ее закрыты, а мои озираются, бегают по стопкам праздничной ерунды.

Эми прижимает меня к себе, как влюбленная, а я одной рукой глажу ее по плечу. Дождь не кончается, капли стучат по земле. Наверное, и молния вот-вот сверкнет.

Весь день до вечера был занят приготовлениями; теперь мы расселись в гостиной и едим пиццу, разогретую из заморозки. С началом шестичасового выпуска новостей встаю и иду к пикапу.

Еду под дождем в «Хэппи-ЭНДору».

— Донна, только вопросов не задавай, о’кей?

— Конечно, Гилберт, — отвечает она и выкладывает на прилавок пачку «Мальборо».

— Презики дай. Мне пригодятся. Не вздумай осуждать. И нечего так на меня смотреть.

Донна хихикает и пробивает упаковку из трех штук. Синюю коробочку. Плачу наличными без сдачи.

— Так и хочется спросить: кто же эта счастливица?

— Хочется — спроси, но…

— Но ты не скажешь?

— Правильно мыслишь. Пока, Донна.

— Да всем известно, кто она такая, Гилберт.

Но меня там уже нет.

Дождь заливает стекло; почти ничего не вижу. Медленно еду к халупе Лалли. Бекки, насквозь промокшая, стоит во дворе. Направляется ко мне. Я проверяю брюки; презик, вынутый из коробочки, лежит наготове в переднем кармане. Два запасных — в бардачке.

— Привет, — говорит она.

Опускаю стекло на один палец:

— Запрыгивай.

— Мне и тут хорошо.

— Ты же вся мокрая. Давай залезай.

Бекки огибает капот, открывает пассажирскую дверцу, садится.

Футболку хоть отжимай; соски торчат; с трудом удерживаю руки на руле. Она замечает, что я пялюсь на ее грудь. Девчонки в таких случаях обычно стесняются, отгораживаются скрещенными руками. А Бекки даже не шелохнулась, смотрит на меня в упор и говорит:

— Сладкое. Внутри.

Сидим, слушаем дождь.

Потом я говорю:

— Сегодня я был не в себе, просто не в себе. Искал силы, чтобы жить дальше. Ты… мм… ты застала меня врасплох.

— Когда?

— Когда… мм… поцеловала.

— Вот как?

— Я давно забил на…

— На что?

— На физическую сторону.

Я хихикаю, она смотрит на меня в упор. Я будто бы говорю: «Мы можем продолжить с того места, где остановились?» — но она отводит взгляд.

— Давай покатаемся, — предлагает она.

Давай. Да да да да да.

Едем за город, в сторону кладбища.

— Гилберт…

— Да?..

— Не пытайся повторить, ладно?

— Ты о чем?