Снег хрустел под их ногами. Задами, пустырями они прошлимимо санпропускника, перед которым уже сидел на корточках усмиренный женскийэтап. Толя то и дело поглядывал на резко очерченный профиль своего новогознакомого, весьма неожиданный в этом городе дерзкий и насмешливый профиль.

– Я спецпоселенец, – сказал Гурченко. – А тыкто будешь?

– Я школьник всего лишь, – почему-то смутилсяТоля. – Учусь в здешней школе, в девятом классе.

– Неужели вольняга? – Саня оттопырил нижнюю губу иприщурился.

Впервые в жизни Толя понял вдруг, что может не стыдитьсясвоих родителей, а напротив – этот человек будет презирать его, если онокажется обыкновенным «вольнягой».

– Мать отсидела десять лет, в прошлом году вышла.

– Значит, свой! – весело засмеялся Саня. –Пятьдесят восьмая?

И снова Толя понял нечто новое для себя: то, что он привыкскрывать, чего он стыдился, словно какого-то гнойного свища, вот это самое«пятьдесят восьмая», – для Сани-то Гурченко вовсе не позор, пожалуй, дажеи не очень большая беда, для него это, пожалуй, самое естественное состояниечеловека, а все остальное – уже с душком, уже что-то не совсем нормальное.

– Конечно, пятьдесят восьмая, – ответил оннебрежно.

Саня уже с полной доверительностью хлопнул тогда его поплечу, коротко хохотнул и заглянул в лицо.

– Парле франсе?

– Не. – Толя шмыгнул носом.

– Спик инглиш?

– Соу-соу.

– Шпрехен зи дойч?

– Ферштеен вениг. А вы, Саня, неужели три языка знаете?

– Еще итальяно. Знаешь, Толик, у меня талант к языкам.Меня фрицы в пятнадцать лет вывезли из Ростова, а через месяц на ферме подБаденом я уже шпрехал, как бог. Потом я во французской команде процовал, так ипо-французски научился. Пришли американцы, сам не заметил, как начал спикать.Ох, Толик, весело тогда было в Европе! Боже ж ты мой! Ты бы знал!

– Неужели вам пришлось путешествовать по Европе? Гдеже? – Толя изумленно и восхищенно смотрел на своего спутника. Ончувствовал к нему полное доверие, он уже чуть ли не обожал его.

– Спроси, где я не был! – воскликнул Саня. – Мюнхен,Гамбург, Париж, Ницца… – Тут он запнулся, и Толя сразу понял, почему онзапнулся.

– А сюда как же? – осторожно спросил он.

– А это меня комми объебали, как последнегофраера! – воскликнул тогда Саня с прежней веселостью. – Мы сДоменико, кореш у меня там был, итальянец, в Аргентину намыливались за длиннымрублем и приехали в Рому. В Роме как раз вербовка шла на строительство вКордову, в Аргентину. Идем мы – понял? – по Виа дель Корсо, оба вамериканских шмотках, курим «Честер», девки под нас падают, и вдруг я вижу –фак майселф! – огромный плакат, и на нем пожилая женщина в платке тянет комне руки и смотрит в глаза, куда бы я ни повернулся. Понял, Толик? Задешевоменя купили комми!

– Что за «комми»?

– Ну, коммунисты. И понял, Толик, либер фройнд, надписьна плакате по-нашему: «Сынку! Родина-мать зовет!» Хочешь верь, хочешь нет, но ясел возле этого плаката и заплакал, правда, сильно выпивши был. Плачу и плачу,и представь себе, не маму вспоминаю и не папу, а какой-то сраный футбол втемноте на помойке, запах этой помойки, голый тополь, армяшку на велосипеде,песенку «День погас…» Понимаешь?

– Я тебя понимаю, Саня, – тихо сказал Толя.

– Короче, через две недели меня и еще пятьсот гавриков,русских ди-пи со всей Европы, посадили в Неаполе на пароход, с оркестром, суки,сажали, с речами, и поплыли мы в Одессу, а там нас уже вагон-заки ждали, изагремели мы с матюком по одной шестой части земной суши прямо до порта Ванино,а оттуда на «Феликсе», как сегодняшние бабы…

– Фантастика! – воскликнул Толя. – Ты мог бысейчас преспокойно жить в Аргентине!

– Навряд ли, – задумчиво проговорил Саня, –после этой Кордовы мы с Доменико еще в Австралию намыливались.

Для Толи все эти Парижи, Аргентины и Неаполи были дальше,чем планеты Солнечной системы. Всем юным жителям Одной Шестой географияказалась вполне отвлеченной наукой, а в изучении иностранных языков никто невидел никакой серьезной нужды. «Не нужен нам берег турецкий и Африка нам ненужна…» – так пели по радио. Что там творится за бронированной гранью, нас не интересует:здесь Мы

– люди, русские, советские, там Они – призраки,фантомы, иностранцы.

– Эка, по цитрусовым Мы в этом годуразмахнулись! – говорит после ужина полковник Гулий и благодушнооткладывает газету, благодушно сочувствуя Им, трудящимся Европы, что стонут подсапогом Плана Маршалла, а американские оккупанты опаивают их дурманнойкока-колой, оглушают нервным «джастом», насилуют их дочерей.

– Поди-ка, Людмилка, принеси дневник!

– Да ну вас, папка, в самом деле!

Супруга (с тахты):

– Георгий, ты опять за свое?

– Поди, поди, Людмила, проверим твои успехи на фронтебоевой и политической!

Глядя вслед уходящей за дневником дочке – ох, попкакругленькая! – полковник думал не без удовольствия, что кровь у негомолодая, так и бьет вот сейчас, так и толкает в главную жилу! Не сводя глаз сподходящей уже дочки – и грудки, и животик, все на месте! – полковник ужерасстегивал офицерский пояс. Все равно у ленивицы обнаружится промашка – пообразу Печорина, что ли, или по дарвинизму окаянному, и тогда будет несколькосладостных моментов: завалка на койку, задирание юбчонки, несколько отцовскихпоучений по розовым выпуклостям. Не нужен нам – раз! Берег турецкий – два! ИАфрика нам – три! Не нужна, не нужна, не нужна!!! Сопка уже вставала передТолей и Саней гигантской черной стеной, словно тот самый пресловутый «железныйзанавес», за которым скрывается Запад. Ярчайший серпик торчал на ее гребне, каквертухай-соглядатай. У подножия сопки, вдоль белой дороги, чернело несколькобараков. Ночью не видно было их омерзительных изъянов, и они казались вполненадежными и даже уютными убежищами, окна светились по-родному, видно былосразу, что все-таки не лагерные, а жилые постройки.

– Ишь ты, месяц-то, как вертухай на стене, –усмехнулся Саня. – Того и гляди пальнет!

Толя очень удивился, что они одинаково подумали про месяц.

– Саня, а вдруг это не вертухай? Вдруг это разведчик стой стороны?

– С какой? – Гурченко быстро взглянул наТолю. – С какой стороны?