затрагивали тему развлекательного досуга. Наблюдая за ними, Андрей убеждался в предположениях о характерах женщин, которые он сделал, слушая их прежние разговоры. Убеждался, видя строение лиц Киры и Лиды, их мимику. Первая выглядела волевым человеком, который стремится преодолеть глубокое расстройство событиями современности и не теряет надежды увидеть когда‑нибудь лучшее завтра. Лида, по всем признакам, была глубоко отчаявшейся личностью. Она походила на человека, который глубоко нуждается в заступничестве и готов принять чье угодно покровительство – пусть праведника, пусть злодея, только бы чувствовать себя в безопасности.

Однажды Андрей все‑таки смог подтолкнуть Киру и Лиду к полноценному разговору. Он выкрикнул, что видит отдаленные взрывы в окне. Очень быстро обе появились в его комнате, стали пристально смотреть на него, взволнованные и немного ошеломленные. Они выглядели так, словно их оторвали от расслабляющего их занятия, каким мог быть, например, массаж. После нескольких секунд оцепенения Кира и Лида стали наперебой утверждать, что ему показалось.

А.: Вы уверены, что мне могло показаться? Не хотите сперва посмотреть сами? С учетом того, что происходит на юге, мы разве не можем ожидать, что боевые действия доберутся однажды и до нас?

К.: О каких боевых действиях ты говоришь? Вокруг нас царит мир.

А.: У вас странные предубеждения относительно того, что я знаю, а что – нет. Вы думаете, я не слышал, о чем вы разговариваете в последнее время? Вы думаете, до меня ничего не доносится? За годы своего существования здесь я буквально сросся с этим домом. Я услышу любой шорох, который может прозвучать в его стенах, пусть даже он возникнет в противоположной его части и будет едва-едва слышен. И я обязательно сразу пойму его происхождение, подвинете ли вы стол в какой‑либо из комнат или станете вешать ковер на какую‑либо из стен. Я умею различать практически все, что говорят в этом доме, как бы неразборчиво это ни звучало из-за того, что сказанное вынуждено обходить углы и протискиваться сквозь щели, прежде чем достичь моих ушей. Я могу описать ваш позавчерашний разговор на кухне. Вы говорили, что скоро в городе выступит один важный политик, все связывают с этим выступлением большие надежды – вплоть до того, что будет озвучено, как в самое ближайшее время решат проблему массовой безработицы. Что ж, судя по тому, какие еще разговоры я смог подслушать в последнее время – уже не ваши, а гостей этого дома, – проблема будет решена не самым приятным для местных жителей образом. Они не так хорошо питаются, чтобы заниматься изнуряющим физическим трудом.

Л.: Ты знаешь обо всем… То есть ты знаешь обо всем – и все равно продолжаешь работать?

А.: Почему я не должен продолжать работать? Есть у меня хотя бы одна причина не работать?

К.: Нам сказали, что, если ты узнаешь, что происходит, наверняка перестанешь писать картины, начнешь активно интересоваться происходящим – вплоть до того, что уйдешь из этого дома.

А.: Как видите, этого не случилось. Я знаю уже достаточно много, но все равно продолжаю работать. Другой вопрос: зачем в сложившейся ситуации кому‑то нужны мои работы? Немного времени назад вы приходили сюда, чтобы унести мои картины, но вы лишь переместили их в другую комнату, дальше они не отправились. Так зачем в агонизирующем мире кому‑то нужно, чтобы я работал дальше?

Л.: Мы слышали, что на будущее.

А.: Очень странно слышать, что кто‑то в сегодняшнем мире точно знает, что может нам пригодится в будущем. Для этого надо понимать, каково оно будет – будущее. Его сейчас совершенно невозможно предвидеть. В условиях планомерного развития это можно было сделать, а в условиях разрыва всех налаженных общественных связей – никогда. Можем что угодно получить через пять, десять, двадцать лет – никто не в состоянии придать развитию дел предсказуемый ход. Только если усилия большого количества людей сумеют подготовить нужную основу для будущего развития и при этом найдется лидер или группа лидеров, способных поддержать общественный порыв, тогда может возникнуть новая системность. Но, насколько я могу судить, предпосылок к этому не видно никаких.

К.: Если ты знаешь, сейчас сплошь и рядом народились такие лидеры, под знаменем идей которых там и тут создаются эти новые системности. Только в результате получаем не представления о том, к какому будущему идем, а, скорее, представление, что будущего у человечества нет никакого. Эти местечковые войны, новые государства-суррогаты, эти массовые бесчеловечные эксперименты над людьми, проводимые непонятно как пришедшими к власти холуями. Неужели человечество деградировало безнадежно? Неужели мы, люди, уже неспособны сплотиться ни в какое мирное и продуктивное сообщество?

А.: Отсюда сложно судить, возможно ли повернуть все к лучшему. Многое зависит от того, какой простор для саморазрушения остался у человечества – не будет ли он исчерпан раньше, чем наметятся тенденции к возвращению в нормальную жизнь. Но чтобы понять наши общие перспективы на будущее, нужно разобраться в причинах происходящего. У меня есть мысли на сей счет: что‑то, что касается общих изменений, которые претерпевал психологический портрет людей нашего поколения. Вот возьмем чувство общности. Свойства, влияющие на поведение человека, напрямую связаны с характером повседневного его общения. Попробуем сравнить поведение в чрезвычайной ситуации двух таких людей. Один регулярно общается с родственниками и друзьями, активно участвует вместе с ними в организации всевозможных культурных мероприятий. У второго лишь мимолетные контакты с другими людьми, он больше занимается делом, которое не требует от него частой коммуникации с другими. Допустим, происходит бомбежка города, где они живут, и оба оказываются рядом с разрушенным домом, в котором под завалами остаются живые люди. Какова, по-вашему, вероятность, что первый человек станет рисковать собой, чтобы вытащить из-под обломков максимум людей, и какова вероятность, что этим же будет заниматься второй человек? Думаю, вы не будете спорить: скорее всего, первый человек будет больше стараться ради спасения пострадавших. При этом ни в коем случае не обвиняю в чем‑то людей второго типа – я сам ближе к ним, просто констатирую закономерности человеческого поведения. Но одно дело, когда низкую общественную адаптацию демонстрируют единицы, которые принесут больше пользы, выбирая частично уединенный образ жизни, другое дело, когда такой образ жизни становится общим для значительной части общества. А что мы видели в последнее время? Всеобщую переориентацию людей с живого общения на цифровые формы взаимодействия – я говорю про социальные сети. И взаимодействие с вымышленными мирами – компьютерные игры и кинематограф. Это как раз ослабляет чувство социального единства. Закономерно ослабевает тяга к взаимовыручке. При этом я не говорю,