И что бабушка затеяла? Я делаю шаг в сторону и врезаюсь плечом в Джексона. Он пытается подвинуться и задевает меня локтем.

– Прости, – говорим мы одновременно.

Я натужно смеюсь.

– Все из-за меня, – в конце концов говорит Джексон. – Не надо мне было поддаваться на ее уговоры.

Мы стоим так близко друг к другу, что мне приходится задирать голову, чтобы посмотреть ему в глаза.

– Ты приехал только ради меня?

Джексон смотрит на меня сверху вниз. Мы едва не соприкасаемся носами. Я замираю.

– А что мне тут еще делать?

Вот как у него это получается? Даже лохматым и с засохшей пеной для бритья за ухом он выглядит сексуальным. А еще его непреднамеренная уверенность в себе – он удивительно цельный и не сможет притворяться кем-то другим, даже если очень захочет.

– Но, признаться, я не так представлял нашу новую встречу. Твоя бабушка в одну минуту все перевернула с ног на голову. А я ей поддался.

Его рука касается моей, и я делаю глубокий вдох. Но это не возражение или сопротивление – это реакция на тепло, разливающееся по моему телу из точки нашего соприкосновения. Я позволяю своим пальцам переплестись с его и чувствую себя школьницей, запертой наедине с парнем, по которому сохла весь год.

– А как же ты ее представлял?

Моя вторая рука находит его руку.

– Ну, я не знал, сколько мне придется ждать, пока ты бросишь этого придурка. Но я знал, что в конце концов ты все поймешь, и я был готов ждать.

Его губы касаются моих, очень нежно, это даже не поцелуй. Но по спине все равно бегут мурашки.

– И сколько бы ты ждал? Недель шесть?

– Рассчитывал на шесть месяцев, но оказалось, я нетерпеливый.

– Значит, шесть месяцев. А потом?

Наши губы снова соприкасаются, еще один почти поцелуй. Теперь чуть дольше, но он отстраняется раньше, чем я успеваю поцеловать его в ответ.

– Потом бы я пустил в ход тяжелую артиллерию. Заставил бы школьников петь для тебя что-нибудь из репертуара Эда Ширана, отправил бы Хэнка с букетом цветов в пасти, испек бы кексы-сердечки. И даже позволил бы им подгореть – ты ведь такие любишь.

Я смеюсь. И тут Джексон целует меня по-настоящему: я чувствую его губы и язык. И тогда я обнимаю его за плечи, прижимаясь к нему всем телом.

– Ты даже не представляешь, сколько раз я представлял этот момент, – говорит Джексон, прижимаясь губами к моей шее.

– Уж точно не больше, чем я.

– Так я все-таки тебе нравлюсь? – Судя по голосу, он улыбается. – Могла бы хоть намекнуть. Я весь вечер на нервах.

– Неужели сам не догадался? Я же всю дорогу не могла ни на чем сосредоточиться при твоем появлении.

– А, вот почему ты упустила Хэнка и помяла школьный микроавтобус?

Я целую его в подбородок.

– Нет. В те моменты я просто была не в себе.

– Не говори так, ты всегда была в себе и собой. После трагедии нельзя просто взять и жить дальше. Но ты шла вперед шаг за шагом. И продолжаешь идти. Возможно, твои раны останутся с тобой до конца. И это нормально. Они станут частью тебя. И без них уже не будет Лины Коттон.

Я прижимаюсь к его груди. Он целует меня в макушку.

– Так, значит, при моем появлении ты теряешь волю? – со смешком спрашивает Джексон.

Я не знаю, как описать, что я чувствую, когда рядом Джексон. Наверное, это свобода, которая передается мне от него, от его уверенности в себе, целостности и искренности.

– Рядом с тобой я словно становлюсь самой собой – и живу здесь и сейчас. И это так странно. Ведь обычно я мыслями всегда где-то еще: живу прошлым или беспокоюсь о будущем…

Он снова целует меня, и мое тело вибрирует от энергии. Мне хочется снять с него рубашку, прикоснуться к груди, сосчитать бледные веснушки на руках. Но я лишь целую его – жадно, задыхаясь. Он делает шаг на меня, и я упираюсь спиной в дверь – его тело прижато к моему. Мы целуемся как подростки: его руки путаются в моих волосах, я впиваюсь ногтями в его спину.

Но тут дверь открывается. От падения нас спасает только рука Джексона, ухватившаяся за косяк. Я еще крепче обнимаю его. Вокруг нас звуки вечеринки: музыка, смех и возгласы. Даже поймав наконец равновесие, я не отпускаю Джексона.

– Лина Коттон! – раздается голос Фитца. – Ты такая же распутница, как и твоя бабушка!

Я смеюсь и оглядываю толпу вокруг нас. Вот и бабуля – абсолютно собой довольная – сидит на высоком барном стуле с бокалом джина с тоником в руке.

– Собираешься отчитать меня за вмешательство?

Я вновь обнимаю Джексона.

– Да что ты, бабуль! Будь я на твоем месте, поступила бы точно так же!

Эйлин

Лина переехала в Хэмли полгода назад. Мэриан улетела на Бали восемь месяцев назад. Карла умерла два года назад.

В аэропорту Лидса мы встречаем последнего гостя. В остальном у Лины уже все готово: деревенский клуб украшен маргаритками и лилиями – любимыми цветами Карлы, пастуший пирог и шоколадные кексы разложены на столах. Мы даже пригласили Уэйда. К счастью, он понял, что это лишь дань вежливости, поблагодарил и сказал, что приехать не сможет.

И вот появляется Саманта. Она сразу же замечает в толпе Джексона и бросается к нему, раскинув руки.

Глаза мечутся с человека на человека и через секунду замирают на Джексоне. Миг – и она сломя голову мчится к нему с раскинутыми руками, а соломенная копна так и подскакивает.

– Папа! Папа!

Мэригольд даже не пытается догнать дочь. Хотя на таких каблуках и ходить-то не просто, что уж говорить про бег.

– Привет, Лина, – говорит она, наклоняясь, чтобы поцеловать мою внучку в щеку.

Кажется, она улыбается вполне искренне и в целом выглядит дружелюбно.

Это все заслуга Лины. Саманта пробудет с нами целый месяц, а после Рождества уедет к маме в Америку. Лина несколько недель подталкивала Мэригольд к этому решению: мягко и деликатно убеждала ее, что все будет хорошо, и разбиралась с возникавшими проблемами. И в тот момент, когда Лина сказала Джексону, что Саманта останется на целый месяц, я впервые увидела настоящие эмоции на его лице. Я испугалась, что он задушит Лину в объятиях, но она смеялась и целовала его.

Как же я ею горжусь!

Наконец наша процессия устремляется в Хэмли-на-Харксдейле: во главе пикап Джексона, а следом «форд» по имени Агата, в котором, хвала Арнольду, заработал кондиционер. Снег уже лег на вершинах холмов и припорошил каменные ограды, пересекающие поля.

На холмах лежат снежные шапки, припорошены и каменные ограды на полях. Я всем сердцем люблю Йоркшир, ставший моим домом почти на всю жизнь. И в улыбке Лины я вижу такие же сильные чувства. Теперь это и ее дом.