время. Значит, еще можно что-то успеть. Каков же он сегодня — мой идеал? Может быть, с честью выдержать последний бой?»

КОЕ-ЧТО О ДИНЕ ЗАУРЕ

Как гулко стучит земля о крышку гроба... Могила почти доверху заполнена цветами; они, казалось бы, заглушат любой звук, но не получается. Мы решили все принесенные цветы бросить в могилу; пусть достанутся Дине, а не тем бессовестным, что и после смерти не оставляют человека в покое и воруют цветы с могил. Мы — это три фронтовые подруги Дины: Малда, Рута, Ингрида.

Не впервые стоим мы над солдатской могилой, были и одинокие холмики, и большие братские. И сегодня, не договариваясь, мы все пришли в гимнастерках. Откровенно говоря, выглядят они не бог весть как: полинявшие, до того измятые, что утюг уже не помогает. Гимнастерки — наши реликвии, мы надеваем их Девятого мая, и еще — когда случается беда.

Совсем недавно на этом же кладбище мы провожали в последний путь убитого подонком Юлия Паэгле. И на этот раз тоже убийство, а его жертва — фронтовичка.

Дина заслужила салют. Только вот стрелять нам не из чего. Одни медали наши позванивают, и звон этот звучит как наш прощальный салют.

На грудь Дине следовало бы положить винтовку с оптическим прицелом. Она была знаменитым снайпером, на ее счету восемьдесят девять фашистов... Когда траурная процессия двинулась из часовни, старушка из любопытных громким шепотом спросила: «Кем же это она была, что столько всего заработала?» Да, перед гробом на алых подушечках несли два ордена Славы, «За отвагу» и немало других медалей. Заработать-то заработала, но какой ценой!

Ивар Калькис над гробом сказал: «Она была великой оптимисткой, хотя не знала легких дней, — смеяться не переставала и не растеряла добрых чувств».

Дина, Диночка, Динка! Почему именно тебе было суждено так погибнуть? Проклятая, несправедливая судьба. Почему всегда первыми уходят лучшие, ломаются самые высокие сосны?

Не рождайтесь, девушки, красивыми, родитесь счастливыми! Вот Дина была красивой, но счастливой — вряд ли.

Пока я так стояла, погруженная в невеселые мысли, на кладбище успел вырасти новый холмик, и Дина навсегда поселилась в своей последней землянке. Подошла Лена, ее дочь, чтобы пригласить нас на поминки в кафе «Луна». Мы, словно сговорившись, отказались. Лену мы терпеть не можем: этакое размалеванное существо. И хотя ничего не произнесено вслух, мы, товарищи Дины, считаем ее виноватой в смерти матери.

У Малды есть ключ от Дининой комнаты; рано уйдя на пенсию по инвалидности, она порой заносила Дине продукты и топила печь в огромной коммунальной квартире с ее вечным гомоном и движением. Туда мы и направились, неся с собой три свечки, пол-литра водки и немудреную закуску. Деликатесы — это не для Дины, фарфор и хрусталь тоже не вязались бы с нынешними поминками. Мы выпили и закусили, как когда-то на фронте, под обычный тост. «Земля ей пухом», — произнесла Малда, и мы молча согласились.

Перелистали старый альбом. Дина летом: пятнистый комбинезон, берет, винтовка прижата к груди. Гимнастерка с тремя лычками на погонах и полосками на груди — за ранения. Дина зимой: белоснежный маскхалат с капюшоном, винтовка на ремне. Всегда красивая. Как актриса на сцене. Слишком красивая на сером фронтовом фоне.

На последних страницах появляется Янис Заур. А потом и Лена. Ей, правда, хочется, чтобы ее звали Рамоной: так современнее.

Но кроме альбома фотографии хранятся в туго набитом пакете из серой оберточной бумаги. Молодежь, солдаты с орденами и медалями, улыбающиеся парни и девушки. Сейчас все они кажутся мне красивыми. Никого из них я не знаю, это все Динкины товарищи, и Малды с Рутой тоже. Я воевала на другом участке.

— Девчонки, — говорит Рута, — глядите, какой красавец капитан. Ему тогда было двадцать, и он по уши втрескался в Динку. Он командовал разведчиками, всегда провожал ее на передовую и встречал тоже сам.

— А кто в нее не влюблялся? — со светлой завистью замечает Малда.

— И никто не посмел обидеть, — добавляет Рута.

Ребята, милые! Многие ли из вас вернулись? Много ли сегодня в живых? И ты, красавец капитан, ты жив? Счастлив?

Война растерзала нашу юность. Клочьями раскидала по лесам, полям, дорогам. В узких щелях, глубоких ямах похоронила наше счастье, любовь, мечты.

Наши поминки по Дине скорей наводят на мысль о встрече ветеранов, и слово «помнишь» слышится чаще других. Мы вспоминаем и читаем стихи. У нас, фронтовичек, есть своя поэтесса — Юлия Друнина.

Начинает Рута — сперва как бы равнодушно, холодновато: да, в былые времена на балах дамам ничего не стоило упасть в обморок, и супруги, друзья заботливо терли им виски, обмахивали веерами... Но вот голос Руты напрягается, насмешка в нем исчезает, и вместо пожилой, седоватой женщины возникает перед нами девчонка, о которой идет речь:

Гремит артиллерийский ураган,

Комбат убит, а каждый третий ранен.

Сестре бы впору в обморок упасть

И хоть на миг, да ускользнуть из ада.

Но фронтовая Золушка опять

Ползет туда, где «правят бал» снаряды,

Туда, где льется кровь, а не вино,

Где ей навек остаться суждено...

Тишина. Мы сейчас далеко-далеко — там, на фронте. И вздох Руты кажется громким, как взрыв.

— Ведь какие у Дины были маленькие ручки и ножки. А ведь таскала и таскала раненых...

Фото: располневшая женщина с отекшими ногами возле памятника погибшим воинам. Фото: она же — среди ветеранов Великой Отечественной. Фото: толстая, окруженная пионерами женщина. Все это — Дина Зауре в последние годы жизни. Она бы и еще жила. Правда, часто болеть стала, но фронтовики народ жилистый...

Ей было пятьдесят один, и ее задушили.

Ливия умерла от болезни почек тридцати лет от роду. Валдис — в сорок два, инфаркт. Юлия убили в пятьдесят три.

На войну мы ушли юными.

Сегодня в мир иной уходим еще молодыми.

Прошлое идет за нами по пятам.

Война для нас продолжается...

— Ингридушка, возьми с собой. Там старые газеты и разные Динины бумажки, — говорит Малда.

— А что наследница скажет?

— А кто