как она была уверена, и предлагалось, когда она слушала Малдерик во время очередного совещания, стоя на пандусе приемного отделения. Когда же кто-нибудь скажет это? – думала она. Никто не хочет сказать это прямо. Оглядевшись по сторонам, она увидела, как многие кивают, и ей показалось, что никто не возражал. «Это Америка», – подумала она, но ее все же удивило то, что все было сказано так открыто, в присутствии примерно двух десятков людей. Кокерхэм не была уверена, что это стоило делать, но ей казалось, что в любом случае вопрос об эвтаназии следовало обдумать. Для нее это было очевидно, хотя в обычной ситуации подобное даже не пришло бы ей в голову. Однако теперь это казалось если не единственным, то, по крайней мере, единственным гуманным выбором. Она была уверена в этом еще до совещания и считала, что другие думают так же.

Почему? Потому что все к этому времени стало восприниматься иначе. Карен Кокерхэм уже не могла представить себе, что произойдет, когда жизнь вернется в нормальное русло. Многие, судя по всему, вообще не были уверены, что это когда-нибудь случится. Если бы люди знали, что происходящее когда-нибудь закончится, это позволило бы им думать о том, что будет дальше, и, исходя из этого, делать тот или иной выбор. Но… Да, Карен слышала, что всех, и пациентов, и врачей, в тот же день вывезут в безопасное место, но она не могла себе этого представить, не могла в это поверить, и ни главный администратор, ни Сьюзан Малдерик не могли ее в этом убедить.

Все вокруг казалось очень нестабильным. Карен Кокерхэм чувствовала, что находится в опасности, остро ощущала собственную уязвимость. Ей постоянно лезли в голову мысли о том, что еще до того, как всех оставшихся в больнице спасут, может произойти что-то страшное, какая-то новая катастрофа – скажем, какое-нибудь природное явление, следствие уже случившегося стихийного бедствия. Что, думала она, если здание больницы вдруг взорвется или нагрянут преступники и захватят всех в заложники, ограбят, а потом решат всех расстрелять? Ее двухлетний ребенок находился с ее мужем за пределами города и, следовательно, был в безопасности. Но Карен все больше беспокоило, что сама она может так или иначе пострадать – а ведь она обязана была вернуться к своим близким живой и здоровой. Она слышала выстрелы недалеко от больницы – возможно, они означали, что люди, живущие поблизости, ищут помощи и укрытия, но в больницу их не пускали. Ей казалось, что в любой момент на улицы может выплеснуться межрасовая неприязнь, которая в обычных условиях никак себя не проявляла. Карен была уверена, что эта неприязнь существует. Она хорошо помнила, как однажды вечером ей, тогда еще студентке, молодой белокожей блондинке, очень захотелось бисквита, и она остановилась у ресторанчика, где готовили блюда из курицы, примерно в полумиле от больницы, на Магнолия-стрит, рядом со строящимся муниципальным зданием. Увидев Карен, какая-то женщина предупредила ее, что ей лучше уйти. «Милая, иди-ка ты отсюда» – вот что сказала ей та женщина.

В вестибюле второго этажа, где Карен несколько раз задерживалась, чтобы помочь пациентам и медикам, стояла ужасная жара – температура, казалось, превышала сто градусов[3]. Даже то, что многие оконные стекла были выбиты, нисколько не помогало циркуляции воздуха. Это просто ужасно, подумала Карен. Измученные пациенты лежали на своих койках почти голыми, чтобы тем, кто за ними ухаживал, легче было охлаждать их, обмахивая кусками картона, и убирать отходы их жизнедеятельности. Некоторые больные были похожи на трупы, на которые Карен в свое время насмотрелась в медицинском колледже во время занятий по анатомии. Карен была уверена, что несчастные понятия не имеют, что происходит. И еще она практически наверняка знала, что от долгого неподвижного лежания на жестких койках без хороших матрасов у многих из них образовались пролежни.

Карен знала, чего бы она хотела, если бы оказалась на их месте. Она думала примерно так: «Если бы я была одной из этих исстрадавшихся, обессиленных, измученных леди, я бы попросила: «Отправьте меня на небеса. Не будьте со мной жестоки. Я прожила свою жизнь. Мне больше никогда не смотреть телевизор, не читать книг, я даже поговорить больше ни с кем не смогу. Все, что мне остается, – это неподвижно лежать в постели. Пожалуйста, помогите мне».

Кто-то уже принял необходимое, неизбежное решение в отношении собак. Почему же мы должны обращаться с собаками лучше, чем с людьми?

Карен считала, что то, что происходит с тяжелыми больными, которых заставляют страдать – почти преступление. Позже она объяснила, что речь шла о людях, «которые даже в самом лучшем случае были неспособны двигаться – разве что кивнуть, которые не могли рассчитывать на то, что преодолеют обрушившиеся на них страшные испытания, и даже толком осознать, живы они или нет, не говоря уже о получении удовольствия от жизни». Карен была убеждена, что «таких больных, качество жизни которых даже при самом лучшем исходе осталось бы недопустимо низким, даже если бы они вышли из этого ужасного испытания живыми, не следовало реанимировать. Их вообще не следовало подвергать такому ужасному испытанию». Разве военные во время войны не носят с собой капсулы с цианистым калием, готовые воспользоваться им в самом крайнем случае, чтобы избежать плена и пыток? А ведь они, рассуждала Карен, могли надеяться, что, пройдя через ужасные пытки, все-таки еще смогут жить полезной, полноценной жизнью. Люди же, которые лежали в вестибюле второго этажа, по ее мнению, «подвергались ужасным пыткам, не имея никакой надежды на хоть сколько-нибудь нормальную жизнь». Карен была уверена, что тяжелые больные испытывают такие же мучения, как те, кого подвергают пыткам, хотя бы потому, что даже ей, здоровой женщине, жара в больнице казалась невыносимой. По этой причине во время перерывов в работе она забиралась в свою машину и включала двигатель и кондиционер, радуясь, что перед ураганом до отказа наполнила бак бензином.

Карен сказала что-то о занимавших ее мыслях Сьюзан Малдерик, но та ответила ей, чтобы она не беспокоилась и что те, кому следует, обо всем позаботятся.

* * *

Идея Малдерик давать пациентам обезболивающие была горячо поддержана Анной Поу. Эти двое впервые встретились только накануне, когда Поу сообщила Малдерик, что больничную часовню превратили в морг для пациентов «Лайфкэр», которые находились на ИВЛ и умерли после того, как руководство Мемориала прекратило эвакуацию людей вертолетами Береговой охраны. Как и Малдерик, Поу тоже была вынуждена общаться с расстроенными хозяевами домашних животных, спрашивавшими, не будет ли