Я раздумывала об этом. Я писала в основном о мужчинах. Женщин я интервьюировала редко. А если мне и подворачивалась женщина, в ее жизни всегда присутствовала какая-нибудь борьба: писательницы, которых перестали печатать, женщины в политике, которых постоянно принимали за секретарш, актрисы, которым говорили, что они слишком толстые, слишком высокие, слишком тощие, слишком малорослые, слишком безобразные или слишком красивые. Каждый раз одно и то же. Я не хочу сказать, что об этом говорить не нужно. Но однообразие наводило скуку. Когда я впервые брала интервью у мужчины, я заметила: мы говорим о чем-то существенно более близком к душе.

У мужчин не было никаких внешних проблем. Они не переживали, что занимают не свое место. У них на пути не возникало никаких препятствий. Они рождались с сознанием собственного права, и об этом праве им напоминали на каждом шагу на случай, если они забудут. Но они все-таки были людьми, творческими людьми, и чутье художника заставляло их искать проблемы. Но их проблемы были надуманными. Их не раздирали сомнения в собственной идентичности, они не болели, не боялись разориться. Вместо этого они нашли подлинную суть своей души – всех наших душ – рану, лежащую глубже борьбы за существование и борьбы против обстоятельств.

Я могла слушать их часами. Если не задавать слишком много вопросов, а просто не мешать людям говорить, они выложат все, что у них на уме. В их монологах я находила отражение собственных обид. Они утверждали, что с ними не считаются, – точно так же я чувствовала, что не считаются со мной. Они чувствовали, что их игнорируют; точно так же я чувствовала, что игнорируют меня. Им казалось, что они неудачники. Они мучились сожалениями. Они были не уверены в себе. Они беспокоились о том, что останется после них. Они говорили вслух всё, чего не разрешалось говорить мне – под страхом, что у меня диагностируют манию величия, эгоизм, заносчивость или нарциссизм. Я накладывала свой нарратив поверх их нарратива, как в учебниках по анатомии, где можно на страницу с изображением скелета наложить страницу с изображением мускулатуры. Я писала о своих проблемах через их проблемы.

Это я знала абсолютно точно: если ты женщина, единственный способ добиться, чтобы тебя выслушали, – говорить через мужчину. Залезь в мужчину, как троянцы в коня, и тогда людям будет на тебя не насрать. И я писала прочувствованные статьи об этих мужчинах, опираясь на то, что они рассказали мне сами, и экстраполируя за счет своего человеческого опыта. Герои моих статей слали мне цветы и эсэмэски, в которых говорилось: я поняла их так, как никто никогда их раньше не понимал. Тогда до меня дошло, что все люди по большому счету одинаковые, но лишь некоторым из нас, мужчинам, на самом деле разрешается быть людьми и не извиняться за это. Человеческая природа мужчин была сексуально притягательной и сложной; нашу, то есть мою, человеческую природу следовало держать в темноте в каком-нибудь закоулке статьи. Она была интересна читателям только тогда, когда служила человеческой природе мужчин.

Но сидя тогда и там, я поняла, что теперь у меня другие проблемы. Их уже не получалось «пересадить» на мужчину, потому что они неотделимы от бытия женщиной. Мне пришла пора покинуть журнал.

В ту ночь я перечитала несколько статей Арчера. И немножко поплакала: было обидно, что моя карьера кончилась и я даже не успела съездить за счет редакции в Чили поесть голыми руками мозгов козла. Но я тут же сообразила: меня никогда не послали бы в Чили, чтобы я там ела голыми руками мозги козла. Пусть читатели любят то, что я пишу, пусть мои произведения пользуются популярностью. Я могла делать что угодно, но не могла стать мужчиной. Но в то же время я не думала, что при случае взяла бы голову козла, отломала челюсть и поступила бы так, как требуют обстоятельства. У кого поднимется рука такое проделать даже с мертвым козлом? Возможно, в этом смысле система была устроена правильно.

Я сказала Адаму, что решила бросить работу. Я сказала, что хочу больше времени уделять Саше, и это в каком-то смысле была правда, но на самом деле я чувствовала себя униженной и просто хотела уйти, но не знала, куда еще себя деть. Я пошла в редакцию и подала заявление об уходе. Мой агент сказал, что я сглупила. Мне следовало бы попросить контракт, по которому я бы писала одну статью в год, чтобы не «выпадать из игры». Он не понимал, что на самом деле я никогда и не попадала в игру. Я сказала ему, что хочу писать романы. Я в самом деле попробовала написать роман – для подростков, про двух сестер, которые обнаруживают, что их родители – шпионы. И еще роман для взрослых, про трех братьев, которые лишаются наследства. И еще один, про женщину, которая переезжает в пригород и организует вооруженную банду из других мам школы, в которой учатся ее дети. Я посылала две страницы, десять или тридцать страниц своему агенту, и он говорил одно и то же: что мои персонажи не вызывают симпатий у читателя. Я думала про Арчера. Его персонажи тоже не вызывали симпатий. Он сам не вызывал симпатий. Я подумала о том, сколько трудилась, чтобы моя писанина нравилась читателям. Я вспомнила курсы писательского мастерства, на которые ходила в университете. Преподаватель, циничный сценарист, по чьим сценариям был поставлен ровно один фильм, сказал: если персонаж не вызывает читательских симпатий, можно наградить его хромотой или выдать ему собаку. Это поможет. Я сделала одну из мамаш, входящих в банду, хромой, и агент написал на полях: «Это что еще за хрень?» Он сказал, что мне нужно писать правдоподобнее. И вот несколько месяцев назад я взялась за новую книгу для подростков – на материале своей юности, ту самую, которая теперь никак не писалась, и послала десять страниц агенту. Это было месяца четыре назад, но он так и не ответил. Я снова перечитала уже написанное и поняла, в чем загвоздка. Мой голос оживал только тогда, когда я рассказывала о ком-то другом; моя способность видеть истину и экстраполировать человеческие чувства на основе увиденного и услышанного не распространялась на меня самое.

Я уснула в парке и провела то ли несколько минут, то ли несколько часов в галлюцинаторном пейзаже меж сном и явью. Когда я проснулась, вейпа при мне уже не было.

Как это может быть, что на дворе все еще август? Сколько еще дней до зимы? Сколько – до возвращения детей из лагеря? Сколько еще ночей он будет лежать в одиночестве? От Рэйчел по-прежнему не было ни слуху ни духу. Она не знала, что ее дети уехали в загородный лагерь. Если бы они умерли, об этом она тоже не узнала бы.

Дома было невыносимо. Жара к вечеру не рассеивалась. В телефоне у Тоби кишели женщины и только раздражали его. Он подумал, не позвонить ли Джоани, но под каким предлогом? Чего он мог бы от нее хотеть? Он посмотрел несколько видеороликов о встрече солдат, вернувшихся из зоны боевых действий, со своими детьми. Но ему не полегчало. Этот гребаный день всё не кончался.

Он посмотрел расписание занятий в студии йоги. Йоги в расписании не было, только какой-то «Метод ЙогаДэ», который якобы представлял собой силовую тренировку в сочетании с йогой, танцами и «внутренней духовной работой». Хуже все равно не будет, решил он и переоделся в шорты и футболку.

Он вошел в студию – единственный мужчина – и попытался понять, не пропустил ли чего-нибудь в описании. Но его появлению никто особо не удивился, так что он взял себе валик, на каких сидели все остальные, и пошел через зал к свободному месту.