«А то я никогда себе деньги не зарабатывал, — в ярости захлопнул крышку телефона Абдулов после разговора с непосредственным начальством. — И зарабатывал, и процветал, и не только «с рук кормился». С ваших поганых рук… Да в 87-м ты сам мне в кабинет, заискивая, заглядывал — мол, чем удивишь мир, Аркадий? «На Старой площади ждут — мне звонили, — ждут, что ты будешь корректен. Нет-нет, не пойми превратно. Никто тебе не диктует, о чем снимать и говорить, но ты все же учти, что все не так однозначно и инициатива партии и Горбачева о совмещении поста партийных руководителей с руководителями Советов заслуживает если не одобрения, то заинтересованного обсуждения и доброжелательного внимания… Я понимаю, что ты не можешь врать зрителю, но не стоит рубить сплеча…» Тогда кассеты с нашей передачей в провинции шли на ура по десятке… Я зарабатывал, пока не пришли на телевидение акулы вроде Огульновского с прилипалами вроде тебя. Ты сам что в жизни заработал? Ты сам не с рук кормишься? Левретка Огульновского…»

— Аркадий Николаевич, — раздался вкрадчивый голос Ицковича. — Тему изнасилования точно поднимать не будем?

— Алина, как вы себя чувствуете? — тихо спросил Костов, приблизившись к больничной кровати.

— Погано все! — раздался в ответ вопль такой силы, что опер вздрогнул, хотя по характеру работы привык к эксцессам и вообще был не из пугливых.

Через долю секунды Костов сообразил, что вопль исходил не от раненой девушки. В открывшуюся с грохотом дверь в палату ворвалась Надежда, с которой они расстались часа три назад.

— Шеф! — орала она, как обычно, не обращая внимания на больную. — Все погано! Не догнала. Этот гад сел в машину и — тю-тю, только его и видели. Номер грязью заляпан, телефонов поблизости никаких… Только чулки все даром изгваздала. Надо по травмпунктам ориентировки разослать — пусть стуканут, если к ним подползут по поводу укусов животных в область лодыжки. Где мои сумки?

Костов подал Надежде знак глазами — мол, чего орешь, девушка и так в шоке. Та, только сейчас заметив лежавшую на койке Алину, прикусила язык и сделала сочувственное лицо.

— Я чего, напутала ее? — догадалась Надежда.

Опера заботливо склонились к изголовью кровати. Из глаз Алины текли слезы, увлажняя виски и оставляя мокрые пятна на подушке.

— За что? Почему меня? Я не понимаю… — услышали менты еле слышный писк. — Я так устала… Где Аркадий?

Костов, как практически все мужчины, впадал в расстройство и недоумение от женских слез — не понимал, как можно плакать из-за всякого пустяка так долго и бессмысленно, не понимал, что, собственно, эти слезы значат, ему было неловко, хотелось отвести глаза. Он уже решил было бежать за врачом. Пусть успокоительного даст или еще что-нибудь. Но профессиональный эгоизм его удержал. Придет врач, отругает их, выставит из палаты, запретит появляться у раненой.

И все-таки слушать попискивания Алины было стыдно, как будто он позволил себе что-то неприличное — как будто подслушивал или подглядывал в замочную скважину, как она переодевается. «Удивительно, как женские слезы способны создать у человека комплекс вины…» — подумал Костов. Как всегда, выручила Надежда, в совершенстве владевшая искусством развеять неловкость бестактностью.

— Коньяку хотите? — врубилась она с энтузиазмом.

Алина перестала ныть — опешила от напористого тона оперши, от оригинальности вопроса и самой идеи выпить для равновесия.

— Хорошо бы, — всхлипнула она и затихла.

Надежда, узнав у Костова, что тот пристроил ее сумки с едой в холодильник к дежурному врачу, только головой покачала. «Будто не знает врачей. Эти в ночную смену даже слона съедят, не то что чужой харч… Да и не только в ночную», — бурчала она себе под нос, несясь по лестницам спасать закупки.

Скоро она вновь появилась у Алины Соховой с увесистыми пакетами, вынула из одной бутылку молдавского коньяку и принялась озираться в поисках штопора. Штопор был найден в перочинном ножике Костова, стакан обнаружился в тумбочке у больной.

Выпив разом полстакана коньяку на голодный желудок, Алина почувствовала себя лучше.

— Я же говорю, очень хорошее средство, — заметила Надежда, хлебнув из бутылки, и тут же спохватилась: — А вам алкоголь показан, что врачи мямлят?

— Алина, так вы не знаете, кто в этот раз на вас напал и зачем? — перебил ее Костов. Он спешил, боялся, что или врач, или охранник, или тот же Абдулов, который, несомненно, здесь скоро появится, помешают ему поговорить с девушкой.

— Нет, не знаю, — пригорюнилась опять Алина. — Ничего не знаю, не понимаю…

Коньяк уже начал действовать. Язык Алины ворочался все с большим трудом, оживленность перемежалась плаксивостью, словоохотливость сменялась замкнутостью.

— Почему я? Меня?.. Кому я мешаю? Я говорила ему, этому с палкой: «Чего тебе от меня надо?» Он молчит… Сопит только. Размахивает… И главное — знать его не знаю, мы не представлены… Не видела я его никогда, никакой пакости в жизни ему не делала.

— Алина, вспомните, а тогда, в ночь убийства Олега Лосского, вы не встречали неких двоих? Каких-то двоих в начале третьего, сразу после вашего ухода видели разговаривающими с ним на балконе… — направил мысли девушки в нужное русло Костов.

— На балконе? — невнятно удивилась она. — Не видела на балконе… Внизу, когда я уже спустилась на первый этаж, лифта ждали какие-то двое. Дебилы, видят, девушка в расстройстве, так даже не посторонились. Я задела одного… Случайно. Чуть каблук об его лапищу не сломала. Так он мне вдогонку еще и выматерился… Каково? Невежи невоспитанные. Дикари некуртуазные. А сами небось слова «аутентичный» не знают… Дикие совсем.

— Это были гости Олега? Опоздали на день рождения?

— Не-е-е… Не думаю. Никогда их раньше не видела. Один такой… белесый. Другой… невысокий. Но ехали они на шестнадцатый. Когда садились, я помню, один у другого спросил: «Пятнадцатый?», а тот раздраженно: «Шестнадцатый, тебе же сказали…» По-моему, они нервничали и спешили… И знаете, что-то еще обсуждали, чушь какую-то. Вроде «желтый» или «желтая»…

— Что значит «желтый»? — насторожился Костов, очень его заинтересовал рассказ Алины.

— Не знаю, мне кажется, они говорили про «желтое». С чем еще это слово спутаешь? Желтый, желтое… Может, на самом деле они сказали: «Пшел ты!», а? «Пшел ты» — «желтый». Смешно, очень похоже… Нет, нет, не «желтый». «Желтая»… Заколдованное слово, даже рифмы к нему не подберешь. Еще они с консьержкой ругались — требовали, чтобы она ремонтников вызвала, а та уже была хорошая, мычала что-то невразумительное…

Костов кивнул головой — он помнил, что допрос консьержки ничего тогда не дал. Об этой перепалке с посетителями Лосского она, например, не упомянула.

— При чем тут ремонтники? — У Костова возникло чувство, что он подбирается к чему-то очень важному.

— Большой лифт был сломан, мы вечером, когда всей компанией ввалились в подъезд, тоже лифта долго ждали. Работал только маленький, пассажирский, мы поднимались в нем по пять человек. Набивались туда как сельди в бочку, хохотали, как полоумные…