и вместо одной такой малявки купим огромного судака или зеркального карпа, приготовим его в сметане, позовем Мишу и будем пировать», – сказала мама. Не в жизни, а в рассказе. Хотя вполне могла сказать такое и на самом деле.

А про Ваню мне потом говорили, что в трудные годы у него был киоск на Птичьем рынке. Хотя он был почти профессиональным музыкантом (учился у знаменитого классического гитариста Иванова-Крамского). Основал группу «Атланты», у которой в 1966–1967 годах был почти что шумный успех. Но в 1968-м все поступили в разные институты (Ваня – в медицинский), и все кончилось. Правда, потом Ваня ушел из института, снова вернулся к гитаре, но все уже стало не так громко и интересно. Он рано умер.

У Лактионовых была огромная квартира, в которой кроме главы семьи Александра Ивановича и его жены Ольги Николаевны, красивой, темноволосой, большеглазой, чуть-чуть похожей на цыганку женщины, жили еще их дети. Совсем уже взрослые Сережа и Алеша, Маша со своим мужем Митей и маленьким сыном Алешей, Ваней, моим одноклассником, и Ваниной младшей сестрой Олей – вот компания какая. Девять человек.

Мастерская у Александра Ивановича Лактионова была тут же. Большая комната за стеклянной дверью, из прихожей налево. Сам он был добрый, милый и доступный человек. Не было в нем академической спеси. Он писал пиджак дольше, чем лицо, потому что (это он говорил мне) для него равно драгоценен каждый квадратный сантиметр холста. У него в мастерской на специальной стойке висели пиджаки с орденами и лауреатскими медалями разных советских важных персон, ударников труда или старых большевиков. Он надевал их на манекен, усаженный в позу портретируемого. Однажды там побывал и пиджак Брежнева, настоящий, синий, с геройскими звездочками. Его осторожно надевал на себя наш с Ваней одноклассник, высокий и крупный Сережа Зазуля (через «а»), и стоял у окна – прямо вылитый Брежнев. А Александр Иваныч, оперев запястье о муштабель, как старый голландец, выписывал ворсинки и обметку петель.

Один из старших Ваниных братьев, Алексей, был художник-абстракционист. Александр Иванович очень огорчался и говорил мне: «Пойми же, это не искусство!» Маша тоже была художница. Студентка Суриковского института. Она была поразительно красива. Я смотрел на нее, боясь мечтать.

Когда я крепко сдружился с Ваней (в седьмом классе), Маша была еще беременна. Или уже беременна? Не знаю, как сказать. Ей было едва восемнадцать лет.

Покуда я продолжал ходить в гости к Ване, она родила, а потом развелась. Муж ее Митя был веселый парень. Всякий раз, когда я засиживался у Лактионовых и собирался домой – около восьми вечера, – Митя тут же хватал куртку и говорил: «Я пойду Дениску провожу». – «Вот еще! – кричала Маша. – Он уже большой, сам дойдет». – «Не могу я парня одного отпустить! – настаивал Митя. – Уже темно, кругом хулиганы». Маша махала рукой и уходила в глубь квартиры, а мы с Митей спускались вниз. В первый раз я был удивлен таким разворотом событий, но на всякий случай не стал возражать. Мы вышли из подъезда, и Митя, весело взмахнув бумажным рублем, который он достал откуда-то из-под подкладки, сказал: «Ну ты давай иди, а я пойду стаканчик сухенького опрокину», – потому что в этом же доме был магазин «Грузия», где продавалось вино в розлив. Таким манером Митя на полчасика вырывался из-под зоркого присмотра жены и тещи и отправлялся выпить винца. Поэтому в следующие разы я говорил ему: «Да-да. Да-да, спасибо. Проводите, пожалуйста, а то действительно как-то боязно». И он тайком подмигивал мне из-под опущенной брови. Но мне кажется, что все всё понимали.

И вообще, чем дольше живу, тем яснее вижу, что все всё понимают. И тот, кто обманывает, понимает, что его обман понятен, и тот, кого обманывают, тоже ни на грош не верит никаким объяснениям и уговорам.

А когда я учился на втором курсе, у нас с Машей была короткая и прекрасная любовь.

В пятом классе к нам пришел новый мальчик Володя Зимоненко. С ним мы очень подружились. Мы часами гуляли по Москве вечерами. Тогда у меня почему-то была бессонница. Поэтому я гулял не просто, а чтобы устать, утомиться, свалиться в постель и заснуть. Мы, бывало, прохаживали грандиозные круги. Володя жил на Маяковской – точнее говоря, на углу Старопименовского (тогда уже улицы Медведева) и улицы Горького. Вечером я заходил за ним, и мы с ним шли вниз до Кремля. Потом обходили Кремль пешком. Но возвращались назад не по улице Горького, а по Петровке, то есть мимо Большого театра, Петровского пассажа, Столешникова, Петровских Ворот и до моего дома в Каретном Ряду. А там уже он шел домой один. Или наоборот – он заходил за мной, и мы делали тот же круг, только спускались к Кремлю по Петровке, а возвращались по Горького. Боже, о чем мы только не разговаривали! Обсуждали все на свете – и друзей, и девочек, и книги, и даже какие-то большие вопросы бытия. Справедливо ли устроен мир и что делать, если понимаешь, что он устроен несправедливо, но поделать с этим ничего не можешь.

Однажды я между делом сказал: «…потому что я очень добрый человек…» или что-то в этом роде. Зимоненко непритворно засмеялся и всплеснул руками. «А что?» – тоже искренне удивился я. «Ты правда думаешь, что ты добрый?» – «Ну да. А что?» – «Ты что, правда не понимаешь, какой ты на самом деле злобный тип? Но это я любя, любя, по дружбе!» – и он крепко обнял меня за плечи. И все, кто стоял рядом, – разговор шел на перемене – громко засмеялись.

Я долго думал, почему ребята считают меня злым. Может быть, потому, что в шестом и седьмом классе я дрался больнее всех? Это правда. Я не пихался локтями в грудь, как большинство мальчишек, а норовил до крови, по носу или по зубам.

Драться меня учил папа.

Чуточку отвлекусь. Папа любил бокс. Он был знаком со знаменитым Николаем Королёвым, тяжеловесом, абсолютным чемпионом СССР и героем-партизаном: воевал в отряде Медведева, в честь которого переименовали Старопименовский переулок, где была наша школа. Папа рассказывал, что у Королёва были невероятно сильные руки. Однажды они с папой были в ресторане, и там какой-то дебошир устроил скандал. Королёв подошел к нему и просто взял за руку. Тот зашипел, присел на корточки и попросил прощения.

В папиной повести «Он упал на траву…» есть такой эпизод: «…Байсеитов остановил Лёшку и вежливо взял Каторгу за руку. Каторга мгновенно позеленел, руки у Байсеитова были страшней волчьего капкана».