Они собрались было уже разойтись, но на секунду задержались,словно хотели запомнить друг друга. Парень в черном пальто с поднятымворотником – темно-рыжие волосы, светло-серые жесткие глаза – восхитилпровинциального пацана. Вот оно, воплощение современной московской молодежи, такаяуверенность в себе, наверняка мастер спорта, подумал пацан. Может, подаритьсвитер этому сопливому романтику, с усмешкой подумал парень. Из Польши онпривез полдюжины толстых свитеров. Однако это будет как-то странно, даритьсвитер незнакомому пацану.

Они разошлись. Пацан дошел до угла небрежной неторопливойпоходкой, боясь, что парень, обернувшись, может подумать, что ему холодно. Науглу оглянулся. Парень садился в седло мотоцикла. Развевалась шевелюра. Онсмирял ее извлеченной из багажника лыжной шапочкой. Если бы у меня был такойстарший брат, вдруг подумал пацан, завернул за угол и тогда уже дунул во вселопатки, забыв о сомнительных подошвах, о которых, признаться, помнил всегда,помчался, спасаясь от ветра, а временами вдруг как бы сливаясь с ветром, как бывосторженно взлетая, к станции «Новокузнецкая», к теплым кишкам метрополитена.

Его старший брат погиб в Ленинграде во время блокады. Егоотец сидел свой пятнадцатилетний срок в воркутинских лагерях. Его мать толькочто освободилась из колымских лагерей и осела в Магадане, то есть в том месте,откуда мы начали третий том нашей градовской саги. Считая себя, однако,представителем «молодежи конца сороковых годов», этот пацан думал не о техмиллионах своих сверстников, что числились там, где положено им было числиться,«детьми врагов народа», а о тех, кто играл в баскетбол, футбол и хоккей,проносился мимо на трофейных и отечественных мотоциклах, танцевал румбу ифокстрот, уверенно, ловко подкручивая своих партнерш, сногсшибательныхмосковских девчонок.

Москва, собственно говоря, была для этого пацанапромежуточной остановкой на пути в Магадан. До этого он ни разу не выезжал изКазани, там воспарял юношеской душою к урбанистической романтике. Не замечаяповсеместного убожества, озирал только закатные силуэты башен и крыш, засохшиефонтаны и перекошенные окна «прекрасной эпохи». И вдруг попал в большой мир, вкружение столичного обихода, вот он где, Город, какая уж там Казань, о которойпевец Города Владимир Маяковский не нашел ничего лучшего сказать, как только:«Стара, коса, стоит Казань...»

Из Москвы он должен был лететь в Магадан вместе с маминойпокровительницей, колымской вольной гражданкой, возвращающейся из отпуска.Покровительница в связи с семейными делами затягивала отъезд, а он пока чтокружил по московским улицам, и в деловой толчее, и в ночной пустыне, в день подесять раз влюблялся в мелькающие мимо личики, кропал стишки на обрывках«Советского спорта»: «Ночная мгла без содроганий / Неслышно нанесла удар, /Упал за баррикадой зданий / Зари последний коммунар...», вообще вел себя так,как будто напрочь забыл, кто он такой, как будто никто не может украсть егомолодость, как будто ему никогда не приходило в голову – ну, за исключением,может быть, того момента, когда по ночному Кремлю прополз драконий глаз, –что этот город до последнего кирпича пронизан жестокостью и ложью.

А между тем Москва...

От чего я точно пьяный бабьим летом, бабьим летом... –пел московский бард в шестидесятые годы. Бабьим летом сорок девятого, в началеоктября, то же настроение охватывало двадцатитрехлетнего мотоциклиста, еще незнавшего этой песни, но уже как бы предчувствовавшего ее появление. Он кружил ввечерний час пик по запруженным улицам в районе Бульварного кольца на трофейноммотоцикле «цюндап», и закатное, начинающее принимать оттенок зрелой меди небо,открывающееся, скажем, при спуске со Сретенки, почему-то сильно волновало его,как будто обещало за ближайшим поворотом некую волшебную встречу, как будто онооткрывалось не перед матерым диверсантом из польских лесов, а передкаким-нибудь наивным вьюношей-провинциалом. Все это дело, очевидно, связано сбабами, думал Борис IV Градов. Собственно говоря, он уже целый год былосновательно влюблен во всех баб Москвы.

* * *

В это же время по Садовому кольцу, держась вблизи оттротуара, медленно ехал черный лимузин с пуленепробиваемыми стеклами. В нем назаднем диване сидели два мужика. Одному из них, генерал-майору Нугзару Ламадзе,было слегка за сорок, второму, маршалу Лаврентию Берии, заместителюпредседателя Совета Министров, отвечающему за атомную энергию, и членуПолитбюро ВКП(б), отвечающему за МГБ и МВД, было за пятьдесят. Последний тоже,можно сказать, был влюблен во всех баб Москвы, однако несколько иначе, чем нашмотоциклист. Чуть раздвинув кремовые шторки лимузина, маршал в щелку внедрялсвое зоркое стеклянное око, следя за проходящим, большей частью оченьозабоченным женским составом трудящихся столицы. От этого подглядывания егоотяжелевшее тело принимало какой-то неестественный поворот, вывернувшийся голыйзатылок напоминал ляжку кентавра. Левая рука маршала поигрывала в кармане брюк.

Совсем уже, свинья такая, меня не стесняется, тем временемдумал Нугзар. Во что меня превратил, грязный шакал! Какой позор, второй человеквеликой державы и чем занимается!

Он делал вид, что не обращает внимания на своего шефа,держал на коленях папку с бумагами, сортировал срочные и те, что могутподождать. Рука маршала между тем вылезала из штанов, вытаскивала вслед засобою большой и местами сильно заскорузлый клетчатый платок, вытиралаувлажнившуюся плешь и загривок.

– Ай-ай-ай, – бормотала голова. – Ну, посмотри,Нугзар, что нам предлагает новое поколение. О, московские девчонки, где насвете ты еще найдешь такие вишенки, такие яблочки, такие маленькие дыньки...Можно гордиться такой молодежью, как ты считаешь? А как она перепрыгивает черезлужи, а?! Можно только вообразить себе, как она будет подпрыгивать... хм... Нупосмотри, Нугзар! Перестань притворяться, в конце концов!

Генерал-майор отложил папку, вздохнул с притворнойукоризной, посмотрел на маршала, как на расшалившегося мальчугана; он знал, чтотот любил такие взгляды с его стороны.

– Кто же так поразил твое воображение, Лаврентий?

В такие минуты возбранялось называть всесильного сатрапа поимени-отчеству, а уж тем более по чину: простое, дружеское «Лаврентий»напоминало добрые, старые времена, город-над-Курой, блаженные вакханалии.

– Она остановилась! – вскричал Берия. – Смотрит начасы! Ха-ха-ха, наверное, ебаря поджидает! Стой, Шевчук! – приказал онсвоему шоферу, майору госбезопасности.

Тяжелый бронированный «паккард», наводящий ужас на всехпостовых Москвы, остановился неподалеку от станции метро «Парк культуры».

Сзади подошел и встал к обочине ЗИС сопровождения. Берияизвлек цейсовский бинокль, специально содержащийся в «паккарде» для наблюденияза лучшими представительницами здешних масс.

– Ну, Нугзарка, оцени взглядом знатока!