Ничего они не смогли сделать, и девочка моя умерла. А ногадве недели была совсем бесчувственная, хоть иголками коли. Пришел хирург,объяснил, что во время родов произошло какое-то ущемление нерва и что этопройдет со временем. К тому же эти сволочи в роддоме занесли мне какую-тоинфекцию, от которой у меня чуть не началось общее заражение крови. Молокопосле родов так и не пошло, хоть с этим проблем не было.

Я провалялась в больнице полтора месяца, к тому времени ноганемного отошла, и я могла медленно ходить по больничному коридору, подволакиваяногу, как старик после инсульта. Во всем теле была жуткая слабость, а в головеникаких мыслей, кроме Лешки. Меня навещала мать, я все приставала к ней, какЛешка. Она отговаривалась, как могла, а лотом призналась, что Лешка все этовремя жил у свекрови.

И тут со мной случился припадок. Я сидела на кровати,раскачиваясь из стороны в сторону, и тупо повторяла одну фразу: «Зачем тыотдала им Лешку?»

Мать нервно объясняла мне, что она работает, ей некогда, асвекрови на пенсии все равно делать нечего, но это не помогало.

В конце концов мать махнула рукой и ушла, а меня перевели вневрологическое отделение этой же больницы. Прошел еще месяц, мне осточертелибольничные порядки и грязь в туалете, я взяла себя в руки, и доктор соблегчением меня выписал.

В больнице у меня было время подумать, так что после выпиския сразу заехала к свекрови, забрала Лешку и ушла, не вступая в пустые разговорыОна тоже ничего не сказала, видать, очень уж поразилась моему внешнему виду.

Действительно, видок у меня был что надо: тощая, как изОсвенцима, волосы во время болезни стали жутко лезть, пришлось их короткообстричь, и все равно вид был какой-то общипанный. Ногу я подволакиватьперестала, но все же немного прихрамывала.

По-прежнему мучили слабость и головные боли.

Не успели мы с Лешкой расположиться у себя в квартире, какпришел муж. "Очевидно, мой внешний вид произвел на свекровь такое сильноевпечатление, что она позвонила сыну и прислала его меня проведать.

Увидев меня, муженек слегка поморщился. Допускаю, смотретьна меня тогда, да и теперь тоже, не очень-то приятно, но если бы он знал, какмало меня это волнует, то не стал бы морщиться так напоказ. Я, со своейстороны, очень внимательно его оглядела.

Все такой же, ничуть не изменился. И я осознала, что он былтаким всегда, просто я по глупости не замечала в нем равнодушия и поверхностности.Дураков учат, это верно.

Только моя учеба стоила жизни моей дочери и едва не стоилажизни мне самой.

Я собралась с силами и быстренько объяснила этому человеку,что не желаю его видеть здесь больше никогда. Он здесь не прописан, квартирамоя, так что пусть катится. Он виноват в смерти ребенка, и если бы не мояживучесть наперекор всему, то я бы тоже могла окочуриться, и тогда его сыностался бы сиротой. Он слушал меня недоверчиво, до него никак не хотелидоходить очевидные вещи. И я поняла: то, что умер ребенок, для него ничего незначит. Ведь не он отсчитывал недели, не он беседовал по ночам с живымсуществом, которое легонько шевелилось внутри, не он разглядывал в магазинекостюмчики и погремушки. Для меня девочка давно была живой, я к ней привязалась,а для него по-прежнему не было никакого ребенка. А что я чуть не умерла, так,возможно, я преувеличиваю, к тому же «чуть» не считается.

В конце концов я сказала, что деньги на Лешку буду брать унего, пока не найду работу, на развод подам, когда будут силы собрать всесправки, а сейчас пусть выметается из моей квартиры и отдаст ключи. Он пошуршалнемного в кармане, бросил на стол деньги и ушел.

Мы помаленьку обживались с Лешкой.

Я чувствовала себя так плохо, что самые незначительные делавыполняла медленно, часто присаживаясь отдохнуть. Лешка заново ко мне привыкал,он признался, что когда увидел меня лежащей на полу в кухне без сознания, топодумал, что я умерла.

И хоть потом бабушка и говорила ему, что мама в больнице искоро вернется, он не верил.

Через неделю муж явился снова — забрать остальные вещи. Ивот тогда-то и зашла речь о единственной драгоценности в нашей семье — перстнеКалиостро.

Когда я была беременна Лешкой, на последних месяцах яневероятно много спала.

Я могла заснуть когда угодно и где угодно, утром поднятьменя раньше двенадцати было невозможно. Поэтому, когда я просыпалась, вквартире никого не было, кроме бабы Вари. С ней-то я и общалась позднимизимними утрами.

Баба Варя приходилась моему мужу двоюродной бабкой, и всемье все считали ее немного «ку-ку». Я вползала в ее комнату в халате, соннаяи толстая, как слон, садилась в кресло и снова незаметно задремывала под еебесконечную фантастическую болтовню, которую никто всерьез не воспринимал. Онаставила передо мной чашку чаю, банку варенья, и я, просыпаясь от своейспокойной мечтательной дремы, лезла ложкой прямо в банку и слушала ее байки.

Баба Варя рассказывала, как когда-то она работала в цирке:то ли ходила по канату, то ли ездила на высоком одноколесном велосипеде, то ливсе сразу. Это было на самом деле — ее комната была вся увешана старымицирковыми афишами, и на некоторых снизу мелкими буквами стояло ее имя. Но вотвсе остальное в ее рассказах было чересчур цветисто, чтобы быть правдой.

Она бесконечно рассказывала о каких-то необычайных любовныхприключениях, о потрясающих зарубежных гастролях, о валявшихся у ее ног князьяхи графах… В молодости она была красива — несколько старых фотографий стояли унее на этажерке, — она и сейчас еще сохранила яркие выразительные черты,ее большие карие глаза казались на смуглом морщинистом лице необычайномолодыми. Но какие, интересно, князья и графы могли валяться у ног цирковойактрисы?

Еще чаще баба Варя рассказывала о романах со знаменитымицирковыми артистами, укротителями, иллюзионистами. Она действительно показывалаих фото с дарственными надписями, но я облизывала ложку с вареньем, улыбаласьрастительной улыбкой, слушала ее с известной долей недоверия и сновазадремывала в кресле.

Все ее истории меня мало волновали, они казались мне красивойвыдумкой. Потому что произошли невероятно давно, в какие-то баснословныевремена, которые сами по себе казались нереальными.

Баба Варя, кажется, понимала, что я ее не очень-то слушаю,но ей нужен был любой слушатель, хотя бы такой, как я. Она доставала из старогобуфета бутылку ликера, наливала себе крошечную, как наперсток, рюмку,предлагала мне — из вежливости, зная, что мне нельзя пить и что я откажусь.

Она подносила рюмку к губам, ликера там не убавлялось, нобаба Варя становилась еще веселее, ее истории становились еще болееневероятными и приобретали фривольный оттенок… Она пила свой ликер долго-долго,а он почти не убавлялся. В конце концов мне становилось неудобно в кресле, яизвинялась, шла к себе в комнату, где сворачивалась калачиком на диване изасыпала на час-другой. Мне снились импозантные усатые графы, пожилые князья сбакенбардами, стройные фокусники во фраках и добродушные нарядные улыбающиесятигры, ловко перепрыгивающие с цирковой тумбочки на резной буфет бабы Вари иподписывающие свои фотографии, зажав в тяжелой когтистой лапе авторучку сзолотым пером…