— Что такое? — спрашиваю я, чувствуя покалывание в затылке.

Новые рыдания сотрясают ее грудь.

— Слишком поздно, — шепчет она, ее голос дрожит.

Пиздец.

— Что значит «слишком поздно»?

— Кое-кто уже знает. Не все. Но кое-что, — говорит она, ее слова льются потоком. — Но она никому не расскажет. Она не может. Я доверяю ей.

Я усмехаюсь.

— Очень мало вещей, которые люди не могут сделать при должной мотивации, Мария.

Рыдания становятся громче, их интенсивность растет. Пройдет немного времени, и она снова будет на грани срыва.

Двойной пиздец.

— Успокойся, Мария. Кому ты рассказала?

Она делает глубокий, прерывистый вдох.

— Только своему психотерапевту, больше никому.

Тройной пиздец.

— Но она никому не скажет, даже копам. Она не скажет ни слова. Конфиденциальность между клиентом и терапевтом, верно?

Я вздыхаю.

— Нет, если ты умрешь.

Ее глаза расширяются, как будто до нее только что дошло, что ее терапевт может быть вынужден нарушить конфиденциальность.

Если бы я не был так зол, я бы засмеялся. Лео слишком хорошо оберегал свою жену от нашей жизни. Она, похоже, не понимает, как устроен наш мир.

— Когда вы с Викторией окажетесь мертвыми, она задумается о том, чтобы пойти в полицию и выложить все, что ты ей рассказала.

Она на мгновение замолкает, в ее глазах крутятся колесики. Затем она облизывает губы и качает головой.

— Тогда мы не можем оказаться мертвыми. У меня уже есть план. Я могу…

— Нет. Это и есть план, Мария. В багажнике два тела, которые будут заперты в этой комнате и сожжены дотла в пожаре, который начнется менее чем через полчаса, — терпеливо объясняю я, что для меня нехарактерно. — Так что, видишь, твоя конфиденциальность с терапевтом сегодня ночью летит к чертям.

Мария молча смотрит на меня, на ее лице написано горе и вина. У меня такое ощущение, что она многое рассказала этому проклятому терапевту.

— Дай мне ее номер, — требую я.

Ее глаза расширяются.

— Зачем? Что ты собираешься делать, Нико?

— Я разберусь. — это все, что ей нужно знать.

Она качает головой и делает шаг назад.

— Нет, ты не можешь этого сделать. Она никому не расскажет. Я уверена, что не расскажет.

Христос. Теперь эта женщина решила показать характер?

— Ты ведь понимаешь, кем был твой муж и что он делал, чтобы ты жила в роскоши, верно?

Она молчит, потому что на это нечем возразить.

— Дай мне номер своего терапевта и продолжай собираться. Мы уходим через десять минут, — говорю я ей, а затем собираюсь выйти из комнаты, окончательно устав от этого разговора.

Мария хватает меня за руку, умоляя.

— Обещай мне, что не причинишь ей вреда.

Я смотрю на нее долгим укоризненным взглядом, и Мария, не говоря ни слова, все понимает. Она вздыхает от горя и смирения, а затем снова начинает плакать.

Мария понимает, что предательство мужа обернулось неприятными последствиями. Вместо того чтобы подвергнуть ее заслуженному наказанию — оставив ее судьбу на усмотрение Романо — я стараюсь ее защитить. Из-за этой ошибки невинной женщине теперь придется умереть, суровый урок о том, почему никогда нельзя раскрывать секреты нашего мира.

— Мне очень жаль, Нико. Я пыталась отговорить Лео от того, что он делал, но у него как будто было помутнение в голове, — объясняет она, в ее голосе смешаны отчаяние и сожаление.

Он хотел найти выход, и так или иначе он его получил. Я коротко киваю в ответ.

— Заканчивай собирать вещи, Мария. У тебя есть семь минут.

Когда я поворачиваюсь и ухожу, ее смиренный вздох эхом раздается позади меня, сопровождая меня до машины.

Я стряхиваю все с себя, мысленно отсчитывая последние пару шагов, которые остались, чтобы снова все исправить. Сначала вытащу жену и ребенка Лео отсюда. Как только задница Марии окажется в самолете, у меня будет свидание с гуру чувств.

* * *

Замечательно, блядь.

— Терапевт, вероятно, знает слишком много. Ее нужно убрать, — говорю я отцу, пока мы размышляем, в какое из наших безопасных убежищ отправить Марию и Викторию перед тем, как устроить им постоянную жизнь.

— Отправь Фредо Батти, — тон моего отца был нехарактерно резким. Почти как приказ, как в те времена, когда он был Доном.

— Нет, отец. Слишком грязное дело. Я должен выполнить его сам.

Отец глубоко вздыхает, качает головой и жестом пальцев, сложенных вместе, подчеркивает свои слова.

— Нет, Дон Вителли, это то, что ты не должен выполнять. Именно для этого у тебя есть такие бездушные люди, как Батти. Они видят и делают то, что ты не должен, чтобы ты мог выполнять свою работу эффективно.

Иногда отец обращается ко мне как к Дону Вителли. Я не настолько глуп, чтобы принять это за комплимент. Это его способ не давать мне забыть, кто я — кем он заставил меня стать, уйдя в отставку преждевременно. Он учит меня из тени, хитрый лис.

Не то чтобы я жалуюсь. То, что самый влиятельный человек в Наряде подчиняется мне, имеет свои преимущества среди моих людей и других семей, особенно в такие времена, как сейчас, изобилующие восстаниями и мятежами, стремящимися сделать Наряд таким же, как в Нью-Йорке.

— Отец, это женщина. Гражданская. Я принципиально никогда не посылаю людей делать то, что сам не делал.

Я не могу обречь кого-то на ад, в котором сам не бывал.

Отец усмехается, но я вижу в его глазах неохотное уважение.

— Честь в конце концов уничтожает нас всех.

Он поднимает бокал вина в мою сторону. Эту поговорку я слышал всю свою жизнь. Но сейчас ему шестьдесят, а это уже пожилой возраст для такого человека, как он, так что честь не так уж и плоха.

Я отвечаю, пожимая плечами.

— Что-то должно убить человека.

Он только улыбается, качает головой и загадочно бормочет.

— Да, но самосознание — редкая добродетель, figlio mio17. В любом случае, позаботься, чтобы все было быстро и чисто.

Моя очередь смеяться. Как будто ему нужно учить меня убивать. Хотя я никогда не убивал женщину, так что в этом есть что-то новое.

— Я подключу Пьетро к логистике, чтобы никто об этом не узнал, — говорит отец, возвращаясь к делу.

— Grazie, Padre.18

Он встает, чтобы уйти, но не без уважительного кивка.

Оставшись один, я беру фотографию терапевта Софи Келлан. Портретный снимок, сделанный сегодня утром камерой дальнего действия через открытое окно ее дома. Она сидит перед мольбертом, но, кажется, скорее погружена в свои мысли, чем активно рисует.

Я всматриваюсь в ее черты: темные волосы,