Сопровождаемая охами и взвизгами, Коломбина гордо прошлачерез Красную площадь, через Москворецкий мост и повернула на Софийскуюнабережную, где гуляла приличная публика. Тут уж не только себя показывала, нои сама смотрела во все глаза, набиралась впечатлений.

Москвички одевались по большей части скучно: прямая юбка ибелая блузка с галстуком или шелковые платья тоскливых темных тонов. Впечатлялавеличина шляпок, которые в этом сезоне были что-то уж очень пышны.Экстравагантных дам и барышень почти не попадалось. Разве что одна, сразвевающимся газовым шарфиком через плечо. Да еще проехала верхомпепельно-жемчужная амазонка под вуалью, держа в руке длинный янтарный мундштукс папиросой. Стильно, решила Коломбина, проводив амазонку взглядом.

Молодых людей в блузе и берете, с длинными волосами и бантомна груди в Москве, оказывается, водилось немало. Одного она по ошибке дажеокликнула, приняв сзади за Петю.

К месту свидания явилась нарочно с двадцатиминутнымопозданием, для чего пришлось пройтись по набережной взад-вперед дважды.

Арлекин ждал подле фонтана, где извозчики поят лошадей, ибыл совершенно таким же, как в Иркутске, но здесь, среди гранитных набережных итесно сдвинутых домов, Коломбине этого показалось недостаточно. Отчего он неизменился за эти месяцы? Отчего не стал чем-то большим, или чем-то новым, иличем-то другим?

И повел себя Петя как-то неправильно. Покраснел, замялся.Хотел поцеловать, но не решился — вместо этого преглупо протянул руку.Коломбина взглянула на его ладонь с веселым недоумением, будто в жизни невидывала предмета забавней. Тогда он еще пуще смешался и сунул ей лиловыефиалки.

— Зачем мне эти трупики цветов? — капризно пожалаона плечами.

Подошла к извозчичьей кобыле, протянула букетик ей. Савраскаравнодушно накрыла фиалки большой дряблой губой и в два счета их сжевала.

— Скорей, мы опаздываем, — сказал Петя. — Унас это не принято. Там, перед мостом, конка останавливается. Идем!

Поглядывал на спутницу нервно, шепнул:

— На вас все смотрят. В Иркутске вы одевались иначе.

— Я тебя фраппирую? — с вызовом спросилаКоломбина.

— Что вы… То есть, что ты! — испугался он. —Я же поэт и мнение толпы презираю. Просто очень уж необычно… Впрочем, неважно.

Неужто он меня стесняется, удивилась она. Разве Арлекиныумеют стесняться? Оглянулась на свое отражение в освещенной витрине и внутреннедрогнула — очень уж впечатляющий был наряд, но подступившая робость тут же былас позором изгнана. Это жалкое чувство навсегда осталось там, за рогатымиуральскими горами.

В вагоне Петя вполголоса рассказывал о месте, куда едут.

— Такого клуба в России нигде больше нет, даже вПетербурге, — говорил он, щекоча ей ухо своим дыханием. — Что залюди, ты таких у себя в Иркутске не видела! У нас все под особенными именами,каждый сам себе выдумывает. А некоторых нарекает дож. Меня, например, онокрестил «Керубино».

— Керубино? — разочарованно переспросила Коломбинаи подумала, что Петя и в самом деле куда больше похож на кудрявого пажа, чем насамоуверенно-победительного Арлекина.

Интонацию вопроса Петя понял неправильно — горделивоприосанился.

— Это еще что. У нас есть прозвища и почуднее. Аваддон,Офелия, Калибан, Гораций. А Лорелея Рубинштейн…

— Как, там бывает сама Лорелея Рубинштейн?! —ахнула провинциалка. — Поэтесса?

Было от чего ахнуть. Пряные, бесстыдно чувственные стихиЛорелеи доходили до Иркутска с большим опозданием. Передовые барышни,понимающие современную поэзию, знали их наизусть.

— Да, — с важным видом кивнул Керубино-Петя. —У нас ее прозвище — Львица Экстаза. Или просто Львица. Хотя, конечно, всезнают, кто это на самом деле.

Ах, как сладко стиснулось у Коломбины в груди! ЩедраяФортуна открывала перед ней двери в самое что ни на есть избранное общество, ина Петю она теперь смотрела гораздо ласковей, чем прежде.

А он рассказывал дальше.

— Главный в кружке — Просперо. Человек, каких мало —даже не один на тысячу, а один на миллион. Он уже очень немолод, волосы всеседые, но об этом сразу забываешь, столько в нем силы, энергии, магнетизма. Вбиблейские времена такими, наверное, были пророки. Да он и есть вроде пророка,если вдуматься. Сам из бывших шлиссельбуржцев, много лет просидел в каземате зареволюционную деятельность, но о прежних своих воззрениях никогда нерассказывает, потому что совершенно отошел от политики. Говорит: политика — этодля массы, а все, что массовое, красивым не бывает, ибо красота всегдаединственна и неповторима. С виду Просперо суровый и часто бывает резким, но насамом деле он добрый и великодушный, все это знают. Тайком помогает деньгамитем из соискателей, кто нуждается. Он раньше, еще до крепости, былинженером-химиком, а теперь получил наследство и богат, так что может себе этопозволить.

— Кто такие «соискатели»? — спросила она.

— Так называются члены клуба. Мы все поэты. Насдвенадцать человек, всегда двенадцать. А Просперо у нас — дож. Это все равночто председатель, только председателя выбирают, а тут наоборот: дож самвыбирает, кого принимать в члены, а кого нет.

Коломбина встревожилась:

— Но если вас должно быть непременно двенадцать, то какже быть со мной? Я получаюсь лишняя?

Петя таинственно произнес:

— Когда один из соискателей венчается, наосвободившееся место можно привести нового. Разумеется, окончательное решениепринимает Просперо. Но прежде, чем я введу тебя в его дом, ты должнапоклясться, что никогда и никому не передашь того, что я тебе поведал.

Венчается? Освободившееся место? Коломбина ничего не поняла,но, конечно, сразу же воскликнула:

— Клянусь небом, землей, водой и огнем, что будумолчать!

На нее заоборачивались с соседних скамеек, и Петя приложилпалец к губам.

— А чем вы там занимаетесь? — перешла на шепотумирающая от любопытства Коломбина.

Ответ был торжественен:

— Служим Вечной Невесте и посвящаем Ей стихи. Анекоторые, избранные счастливцы, приносят Ей и высший дар — собственную жизнь.

— А кто это, вечная невеста?

Он ответил коротким, свистящим словом, от которого уКоломбины сразу пересохло во рту:

— Смерть.

— А… а почему смерть — это невеста? Ведь средисоискателей есть и женщины — та же Лорелея Рубинштейн. Зачем ей невеста?