Петя вжал голову в плечи. Стало очень тихо. Однако Коломбинаувидела, что на нее смотрят с любопытством, и бояться сразу перестала —оперлась рукой о бедро, как на рекламе папирос «Кармен», и выпустила вверхструйку голубого дыма.

— Что вы, незнакомка, — сказал одутловатыйгосподин в чесучовой визитке, с виртуозно зачесанной проплешиной натемени. — Дож появится позже, когда всё будет готово.

Он подошел ближе, остановился в двух шагах и принялсябесцеремонно оглядывать Коломбину сверху донизу. Она ответила точно таким жевзглядом.

— Это Коломбина, я привел ее кандидаткой, —виновато проблеял Петя, за что немедленно был наказан.

— Керубинчик, — сладким голосом сказала новенькая. —Разве маменька тебя не учила, что следует представлять мужчину даме, а ненаоборот?

Чесучовый господин немедленно представился сам — прижал рукук груди, поклонился:

— Я — Критон. У вас сумасшедшее лицо, мадемуазельКоломбина. В нем упоительным образом соединяются невинность и разврат.

Судя по тону, это был комплимент, однако на «невинность»Коломбина обиделась.

— «Критон» — это, кажется, что-то из химии?

Хотела снасмешничать, показать тертому субъекту, что передним не какая-нибудь инженю, а зрелая, уверенная в себе женщина. Увы, вместоэтого срезалась хуже, чем на экзамене по литературе, когда назвала Гете вместоИоганна-Вольфганга Иоганном-Себастьяном.

— Это из «Египетских ночей», — со снисходительнойулыбкой ответил чесучовый. — Помните?

Тра-та-та-та, младой мудрец,

Рожденный в рощах Эпикура.

Критон, поклонник и певец

Харит, Киприды и Амура.

Нет, Коломбина совсем этого не помнила. Она даже не помнила,кто такие Хариты.

— Любите ли вы предаваться любви ночью, на крыше, подрев урагана, когда тугие струи ливня хлещут ваше нагое тело? — не понижаяголоса осведомился Критон. — А я очень люблю.

Бедная иркутянка не нашлась, что на это ответить. Оглянуласьна Петю, но тот, предатель, с озабоченным видом отошел в сторону, заведяразговор с бедно одетым молодым человеком, очень нехорошим собой: с выпуклымигорящими глазами, широким подвижным ртом и россыпью угрей на лице.

— У вас должно быть упругое тело, — предположилКритон. — Стреловидное и поджарое, как у молодой хищницы. Я так и вижу васв позе изготовившейся к прыжку пантеры.

Что было делать? Как отвечать?

По иркутскому кодексу поведения следовало бы влепить наглецуоплеуху, но здесь, в кругу избранных, это было немыслимо — сочтут ханжой или,того хуже, жеманной провинциалкой. Да и что тут оскорбительного, сказала себеКоломбина. В конце концов этот человек говорит, что думает, а это честнее, чемзаводить с понравившейся женщиной разговор о музыке или каких-нибудь там язвахобщества. На «младого мудреца» Критон нисколько не походил, и все же от егодерзких речей Коломбину бросило в жар — прежде с ней никогда так неразговаривали. Она присмотрелась к откровенному господину повнимательней ирешила, что он, пожалуй, чем-то похож на лесного бога Пана.

— Я хочу научить вас страшному искусству любви, юнаяКоломбина, — проворковал козлоногий обольститель и стиснул ее руку — тусамую, которую еще недавно сжимал Петя.

Коломбина стояла словно одеревеневшая и послушно позволяламять свои пальцы. С папиросы на пол упал столбик пепла.

В эту минуту по салону пронеслось быстрое перешептывание, ивсе повернулись к высокой кожаной двери.

Сделалось совсем тихо, послышались мерные приближающиесяшаги. Потом дверь бесшумно распахнулась, и на пороге возник силуэт —неправдоподобно широкий, почти квадратный. Но в следующее мгновение человекшагнул в комнату, и стало видно, что он самого обыкновенного телосложения,просто одет в широкую черную мантию наподобие тех, что носят европейские судьиили университетские доктора.

Никаких приветствий произнесено не было, однако Коломбинепоказалось, что стоило кожаным створкам бесшумно раскрыться, и всё вокругнеуловимым образом переменилось: тени стали чернее, огонь ярче, звукиприглушенней.

Сначала вошедший показался ей глубоким стариком: седыеволосы, по-старинному остриженные в кружок, короткая белая борода. Тургенев,подумала Коломбина. Иван Сергеевич. Ужасно похож. Точь-в-точь как на портрете вгимназической библиотеке.

Однако, когда человек в мантии встал подле жаровни ибагровый отсвет озарил снизу его лицо, оказалось, что глаза у него вовсе нестариковские — черные, сияющие, и пылают еще ярче, чем угли. Коломбинаразглядела породистый нос с горбинкой, густые белые брови, мясистые щеки. Маститый— вот он какой, сказала себе она. Как у Лермонтова: «Маститый старецседовласый». Или не у Лермонтова? Ах, неважно.

Маститый старец обвел медленным взглядом присутствующих, исразу стало ясно, что от этих глаз не утаится ни единая деталь и даже,возможно, ни одна потаенная мысль. Спокойный взгляд всего на миг, не долее,задержался на лице Коломбины, и та вдруг покачнулась, вздрогнула всем телом.

Сама не заметила, как выдернула руку из пальцев «учителястрашной любви», прижала к груди.

Критон прошептал ей на ухо — насмешливо:

— А вот еще из Пушкина.

Не только первый пух ланит

Да русы кудри молодые,

Порой и старца строгий вид,

Рубцы чела, власы седые

В воображенье красоты

Влагают страстные мечты.

— Это у вас, что ли, «русы кудри молодые»? —огрызнулась уязвленная барышня. — Да и вообще, ну вас с вашим Пушкиным!

Демонстративно отошла, встала рядом с Петей.

— Это и есть Просперо, — тихонько сообщил тот.

— Без тебя догадалась.

Хозяин дома метнул на шепчущихся короткий взгляд, и сразунаступила абсолютная тишина.

Дож протянул руку к жаровне, сделавшись похож на МуцияСцеволу с гравюры в учебнике истории для четвертого класса. Вздохнул и произнесодно-единственное слово:

— Темно.

А потом — все присутствующие так и ахнули — положилраскаленный уголь себе на ладонь. И в самом деле Сцевола!

— Пожалуй, так будет лучше, — спокойно произнесПросперо, поднес огненный комок к большому хрустальному канделябру и зажег однуза другой двенадцать свечей.