кара, било его спокойное существование. Голос редкой красоты почти пел чудесные и изысканные мысли, сложенные чуть ли не в стихи. Люди чувствовали себя подавленными рядом с таким светом. Но всё равно кружились вокруг него, как мотыльки у лампы. Потом Харитон куда-то исчез, а с ним пропала и та волшебная лампа. Колодец загадочным образом тоже растаял. Осталась лишь криница — как воспоминание о другой жизни.

Криница та стояла себе в лесу, как старуха, что всё видела и всё знает, но молчит.

Однажды, в конце лета, когда воздух уже пах прелой листвой, Маня пришла к кринице не одна. За ней шёл хлопец — высокий, молчаливый, с руками, что привыкли держать топор. Звали его Степан, и был он из тех, кто ещё не получил от Мани тыкву, но и не решался её просить. Он просто стоял рядом, смотрел, как она черпает воду, и молчал. А она вдруг обернулась и сказала:

— Знаешь, Степан, тут, говорят, раньше лампа горела. Такая, что светила всем, кто потерялся.

Степан кивнул, будто понял, хотя никто в селе уже давно про лампу не слыхал.

— А ты её видела? — спросил он наконец, голос его дрогнул, как струна.

Маня улыбнулась, но ничего не ответила. Только протянула ему ковш с водой и пошла к хате. А он остался стоять, глядя в криницу, будто там и правда что-то светилось.

Бабы судачили всё чаще, перебирая длинными языками, как чётки, что Степан теперь тенью ходит за Маней. Куда она — туда и он. То у криницы его приметят, высокого, как тополь, с руками в карманах, то во дворе, где Бацик лениво гавкает на ветер, а Степан стоит у плетня, будто невзначай. То на тропке к лесу мелькнёт его рубаха, а впереди — Манин подол, лёгкий, как дымок над трубой. «Ох, девка та его за нос водит, — шептались на завалинке, — а он, дурень, и рад. Глаза как у телка, что за коровой плетётся». Иные посмеивались, а иные качали головами: «Не к добру это. Маня — не простая, а он… он же наш, земной. Пропадёт за ней, как в омут нырнёт». Но Степан не слушал. Шёл за ней, молчал, а в груди у него что-то пело — тихо, но так, что сердце дрожало, как лист на осеннем ветру.

Дома же у Степана кипело своё. Мать, сухая, словно старая яблоня после суровой зимы, сидела за столом, подперев щеку рукой, и выговаривала чоловику, что возился с сапогами у порога. «Не ходи за той девкой, сынку, — говорила она утром Степану, а теперь повторяла мужу, будто тот мог его вразумить. — Даст гарбуза, как и всем, над тобой смеяться будут. Вся деревня зубы скалить станет, скажут: «вот, Степан, пошёл ты за «тыквенной», да ещё и с пустыми руками вернулся». Тато молчал, только ножом поскрёб старую кожу да вздохнул. «Может, и не даст, — буркнул он наконец. — Девка чудная, но сердце у неё есть. Видел я, как она Бацика кормит, как старухам воду таскает. Не пустая она». Мать фыркнула, будто кошка на дождь: «Сердце то есть, а толку? Мать её тоже была с сердцем, а где она? Растаяла, как роса. И эта пропадёт, а с ней и наш хлопец. Не пара она ему, не земная». Тато промолчал, но в глазах его мелькнуло что-то — то ли тоска, то ли память о той лампе, что Харитон когда-то нёс.

А Степан тем временем не слушал ни баб, ни матери. Сидел он вечерком у себя в сарайчике, где пахло стружкой и смолой, и вырезал из липы колечко. Маленькое, простое, с неровным краем, но тёплое, как его ладони. Дары да гостинцы он брать не стал, а колечко — другое дело. В нём что-то было от криницы, от воды, что тихо плещется в глубине. И вот однажды, когда солнце уже цеплялось за верхушки сосен, а лес дышал сыростью, Степан пошёл к Мане. Бацик поднял голову, гавкнул разок и снова улёгся, будто знал, что так и надо. Маня стояла у хатки, в старом платке, с руками, красными от холодной воды, и смотрела на него. Не улыбалась, но и не хмурилась — просто смотрела, как смотрит река на того, кто решился её перейти.

— Маня, — сказал он на распев, голос его дрогнул, как струна на кобзе, — возьми. — И протянул ей то колечко, деревянное, пахнущее лесом. Она взяла, повертела в пальцах, поднесла к глазам, будто в нём было что-то большее, чем просто дерево. А потом подняла взгляд и в её глазах закружился тот самый свет, что когда-то горел у Харитона. Не говоря ни слова, она шагнула к нему, и он шагнул к ней. И тут же, будто ветер подхватил их, как листья, они исчезли. Не ушли, не сбежали — растаяли, как утренний туман над криницей. Бацик поднял морду, тявкнул разок и снова улёгся, словно ничего и не было.

Наутро бабы судачили пуще прежнего. «Говорила ж я, пропадёт он за ней!» — причитала мать Степана, теребя фартук. Тато молчал, только смотрел в сторону леса, где криница стояла, как старуха, что всё видела. Колодец с косами никто не искал, а про колечко и вовсе никто не знал. Но в селе ещё долго шептались, что той ночью над лесом горел свет — слабый, дрожащий, как от лампы, что Харитон когда-то унёс с собой. И кто-то клялся, что видел в воде криницы два лица — Манино и Степанова, — но вода молчала, как всегда.

И только Бацик видел всё. Как по селу бродят мёртвые, заглядывая в окна к своим вчерашним родственникам. Смотря, как те радуются чему-то. Как воры крадут, хотя сами из этого же дома… Лаять было не на что. Мёртвые сидели и уже пили ночами с живыми, бабы покупали краденое, а потом (утром) продавали его тем же ворам, переодетым. Жизнь словно попала в ловушку… счастья. И никто не понимал, почему солнце теперь светит ночью. Кроме Бацика.

Оксана

В старом, всеми богами забытом городишке, где ветры завывают, будто пьяные вдовы на похоронах, а звёзды вялятся с неба, как вредные старухи с колючими взглядами, жил-был один тип. Не то чтобы мужик совсем уж простой — не пахарь с мозолями да не кузнец с сажей на морде, — но и не из тех, что в золоте тонут да в хоромах пирушки закатывают,