как цветок, что бабка на морозе забыла, цвела недолго — завяла, не успевши бутон распустить. Ссора между ними встала, как нож мясницкий, острый да блестящий: Оксана кричит, что Иван ей сапоги новые не купил, а он в ответ бурчит, что она даже щи варить не умеет. Слово за слово, тарелка об стену — и пошло-поехало! Дом их сердец, что они мысленно строили (с крылечком да печкой), сгорел дотла, будто спичку кто к соломе поднёс. В ярости своей они жито ногами топтали — Оксана каблуками ямы в поле выбивает, Иван сапогами грязь размазывает, — позор их в кровь смешался, прямо как в дешёвой пьесе на ярмарке. Разуверились они во всём: в небе, что тучи на них напустило, в земле, что грязь под ноги подсунула, да и в себе самих — Оксана зеркало швырнула, Иван бороду рвать начал.

И рухнули они, обессиленные, в этот пар холодный, где снег отдельно сыплет, а люди отдельно зубами стучат. Оксана лежит, коса в грязи, платье в колючках, а Иван рядом — нос в сугробе, шапка набекрень. И треснул их шар надежды, как стекло дешёвое, что на базаре за копейку берут: звяк — и в осколки, только подметать и осталось.

Но не конец то был, о нет, не думайте! Поднялись они с земли, Оксана и Иван, голые, как новорожденные куры, без одёжек своих драных, без злобы, что ещё недавно друг другу в лицо плевали. Глянули друг на дружку: она — с косой растрёпанной, он — с бородой, что веник после бани, и пробормотали тихо, будто тайну открыли: «я» да «ты». И вот в этом «чуть-чуть», в этом уголке их упрямого благородства, где-то между грязным полем и мокрым снегом, путь их волшебный начался заново. Оксана ногу отряхнула, Иван шапку старую на голову нахлобучил, и пошли они, пошатываясь, будто после трёх чарок.

Надежда, как привидение с похмелья, крылья свои мечтательные расправила — махнула ими разок, чуть не свалилась, да всё ж взлетела. И где-то там, в облаках, средь фантазий этой их любви полоумной, зажглася искра — маленькая, как огонёк от спички, что ветер легко задуть может. И в ту же минуту вера их хрустальная заиграла: красками заплясала, красным с чёрным коня загнала в круг, и тот скачет, храпит, а они за ним — с криками да смехом, будто на ярмарке.

А кто знает, может и ангел там крутился рядом с ними, с крылом подмятым да нимбом кривым, подмигивал им, мол, держитесь, чудаки! Или сам Бог, великий да молчаливый, как староста на сходке, путь их стерёг, посохом в облака тыча. А может, и нет — может, просто ворона над ними каркала да ветром их подгоняла. Но шли они, вцепившись друг в друга, Оксана за руку Ивана тащит, он за неё спотыкается, и мир, каков он есть — серый, мокрый, слякотный, — отступал пред ними, как тень от лампы, что кошка лапой задела. И завершилась их история так: поженились они, нарожали детишек, а на свадьбе Иван, подвыпив, крикнул: «Ну что, Оксана, теперь точно не кость я в твоих рёбрах, а целый окорок!» — и оба заржали, пока гости под стол не попадали.

Лепестки под дождём

Поздним вечером, когда все собаки готовятся к охоте на воров, настраивая свои уши и носы, а воры припасают всякие зелья, чтобы не попасться и не оказаться на цепи вместо сторожей, в это самое время по тёмным улицам бежал человек. Может, потому что это была знакомая почти всем собакам фигура, может, потому что он бежал к пруду, а не из села, а может, собаки и вправду разбираются в людях, — так или иначе, ни один враг злодейства не раскрыл пасти, чтобы поднять шум. Человек этот был очень взволнован и странен. Почти раздетый, с большими, но непрозрачными глазами, с сухими и горячими губами. Это был Иван Зозуля…

Село «Косы» стояло самым дальним от всех, затерянное где-то на краю света, будто нарочно спрятанное от любопытных глаз. Оно было удивительно, почти нереально красивым — словно утопленным в земле, прижатым к ней ласковой рукой природы. Кругом пылало изумрудное пламя трав и листвы, такое яркое, такое живое, что казалось — вот-вот раскинется драгоценное одеяние сказочной девы, шитое самоцветами и ветром. Воздух дрожал от птичьего гомона, а в тени деревьев мелькали солнечные зайчики, будто играли в прятки с тенями.

Люди в «Косах» были под стать этой дикой красоте — как птички, что порхают без страха, как пчёлы, что гудят в своём вечном танце с цветами. Природные, настоящие, с глазами, в которых отражались леса и небеса. Они ступали по земле легко, будто танцуя, и ходили по лесу, как по своим дворам, не замечая ни хруста веток под копытами кабанов, ни тёмных силуэтов волков, что скользили в чаще. Вот идёт старик с посохом, напевая что-то своё, древнее, а вот девчонка с косами цвета спелой ржи ныряет в кусты за малиной, смеётся звонко, и эхо её смеха катится по холмам.

Редкие гости, что добирались до «Кос», приносили с собой шепотки и пересуды. Один, задыхаясь от восторга, клялся, что все жители тут — чародеи, что травы им шепчут секреты, а ветер носит их заклинания. Другой, щурясь на закатное солнце, бормотал, что это рай Божий, чистый и первозданный, оттого и не принимают его люди — не верят, что такое возможно. И всё это было правдой. Но правда эта жила не в стенах домов, не в потрескивании очагов, а где-то… сквозь. Она струилась в воздухе, как тонкая дымка, пропитывала землю, дышала в листве, звенела в ручьях. Она была повсюду и нигде, ускользающая, но такая ощутимая, что сердце замирало.

И время от времени в «Косах» появлялся кто-то. Кто-то невиданный, невероятный, с глазами, полными звёзд, и шагами, от которых трава вставала чуть выше, а птицы замолкали, прислушиваясь. Он шёл через село, и дети бежали следом, тянули руки к его тени, а старики провожали взглядом, качая головами, будто узнавали что-то давно забытое. Такой нужный, такой ожидаемый — его приход будил в душах тепло, как угли, что тлеют под пеплом. То ли так рождалась сказка, выпрыгивая из разума, словно зверёк, что рвётся на волю, то ли село и правда было чьими-то дверями — приоткрытыми, манящими, ведущими куда-то за грань. Кто знает? Да и нужно ли знать, когда сердце и