Феофан боролся с гробом, пытаясь даже зубами сорвать крышку. Что-то или кто-то тянул людей ближе к ужасу. Они уже слышали и голос из гроба, и скрежет, и удары, и… наконец: просьбу об освобождении. И вот оно! Крышка поддалась и отодвинулась… Иван Антонович завыл:

— Давай, Ницше! — и ударил себя в грудь обеими руками одновременно. Люди тщетно призывали Бога сойти и навести порядок на земле… Из гроба вышел демон в образе Кузьмича. Они обнялись с отцом Феофаном и, трижды поцеловавшись, запели:

— Смертию смерть поправ!..

Из едва живой кучи тел кто-то прошептал:

— И правда, индийские жиды…

Бацик

Во дворе, возле старого, почти завалившегося сарая, стояла маленькая хатка. Обычная собачья конура. Неубранная, неопрятная, почти странная. Солома была грязной, доски облупились, цепь проржавела. На ней вот уже двенадцать лет, с коротким куцым хвостом, жил пёс. Понятно, что никакой благородной породы здесь и в помине не было. Напротив, веяло какой-то этнической беспомощностью. Собака была чёрной, с некогда белыми ушами и в очень старых «сапогах». В целом, он был красив, даже добр, но в последнее время что-то изменилось в его собачьих мыслях. Похоже, и к нему подкралась коварная старость. А с ней — плохая еда, тяжёлый сон, неуважение к себе… А ведь когда-то, в семидесятые…

Дверь открылась, и на пороге появилась Маня — молодая и очень спелая женщина.

— Иди сюда, собацюра моя… — она присела. Бацик подбежал к ней, словно ухажёр. Маня была «тыквенной». Почти все казаки уже получили от неё тыкву в ответ. Желающих осталось мало, и теперь добрая половина из них сидела под крышами «тёщ» и ломала себе уши. Другая часть парней кусала губы, пытаясь найти общий язык с «этой кобылой». Маня рисковала, как судачили бабы, но она словно что-то знала. Настроение у неё всегда было отличное, даже, по-мужски, чудаковатое. Но Маня оставила печаль в колодце вместе с косами. Ходили байки, будто она отрезала их и бросила в колодец неподалёку, предложив будущему мужу достать «девичью тоску». Никто даже не пытался.

Этот колодец теперь стоял в самом лесу, рядом с криницей, которая в старые времена тоже была чьим-то колодцем.

Вот у этой криницы и сидела Маня почти каждый день. Некоторые шептались, что она говорит сама с собой. Но то были слухи. Она тихо пела:

"Когда ты меня усыпишь, придёшь,

Моя лунная, лунная?

Встретимся, вновь… не покинь меня, молчишь?

Река-речь полноводная, полная…

Я вспомню всё то, что было, всё,

Крылья сомкнутся, сомкнутся,

Пустое, простое обо всём, обо мне,

Слёзы утонут…

Тихо ночь шепчет мне в тишине, в тишине,

Тень твоя ясная, ясная,

Сердце стучит во мгле, в вышине, в вышине,

Песня прекрасная, ясная…"

Бацик всегда ходил за ней — он был чуть ли не единственным её другом.

Этот старый пёс с куцым хвостом, уткнулся мордой в Манины колени, будто искал в ней то тепло, что давно выдул ветер из его собачьей души. Она гладила его за ушами, а те уши, некогда белые, как первый снег, теперь напоминали выцветший платок, брошенный на завалинку. Солнце клонилось к закату, и тени от сарая тянулись длинными, кривыми пальцами через двор, словно хотели ухватить что-то уходящее. Маня подняла взгляд к кринице, что виднелась за деревьями, и улыбнулась чему-то своему. Её глаза, глубокие, как тот самый колодец с косами, блестели — то ли от слёз, то ли от света, что ещё цеплялся за кромку леса.

А ведь Маня жила одна. И не просто одна, а так, как живут травы в поле — свободно, но сиротливо. Лет пять назад, когда ей едва стукнуло четырнадцать, её мать пропала. Не умерла, не ушла с обозом за реку, а словно растворилась в утреннем тумане, оставив за собой только запах мокрой земли да пустую хату. Никто не знал, куда она подевалась, и никто не спрашивал — в селе привыкли, что тайны здесь не разгадывают, а носят в себе, как камни в карманах. С тех пор Маня осталась одна, маленькая, худенькая, с лицом, будто выточенным из берёзовой коры — белым, но с тёплыми жилками жизни. Многие тогда кинулись к ней, как куры к зерну: «Иди к нам, девка, не пропадать же!» Тётя Параска сулила ей тёплую лежанку у печи, дядько Гриць — миску борща каждый день, даже старая Горпина, что жила с тремя кошками и запахом сушёных трав, предлагала угол в своей хате. Но Маня всем отказала. Тихо, но твёрдо, как река отказывается течь вспять. И осталась одна.

Село не бросило её. Всем миром таскали ей то дрова, то картошку, то кусок сала, завёрнутый в тряпицу. Она брала всё с благодарностью, кланялась низко, почти до земли, а в глазах её светилась такая доброта, что люди потом долго молчали, будто заглянули в криницу и увидели там своё отражение. Повзрослев, Маня начала отдавать эту любовь обратно. То пирог испечёт и разнесёт по соседям, то воды натаскает старухам, то просто сядет рядом с кем-то на лавке и будет слушать — молча, но так, что человеку сразу легче. Её любили. Да и как не любить такое «божье милосердие»? Маня была ангелом — не тем, что с крыльями из церковных книг, а живым, тёплым, с руками, пахнущими тестом, и голосом, что звенел, как ручей в апреле. Но при этом — непонятной. Она не любила долгих свадеб, хотя всегда улыбалась на них, разливая брагу по чаркам, почти никогда не плакала, даже когда Бацик однажды приволок домой дохлую ворону и смотрел на неё виновато. И первой она оказывалась у постели больных — с травами, с водой, с той самой тишиной, что лечит лучше слов. Без неё в селе ничего не вершилось: ни крестины, ни покос, ни даже споры на завалинке. Но всё равно она оставалась чужой. Почему? «Такая уж судьба, так оно и есть, — судачили старики, посасывая трубки, — будто нет в ней чего-то нашего, земного, или землистого… Словно она не отсюда, а из той криницы, где Харитон когда-то воду черпал».

Очень давно это ещё было село, самая окраина, и стояла там хата, а в той хате жил один монах. Нет, не такой, коих множества в монастырях. Настоящий, суровый монах по имени Харитон. Пугая и волнуя всех вокруг своей фигурой, Харитон всё же был тихим и при этом очень остроумным человеком. Людей, хрупких к жизни и деньгам, словно