Через словоохотливого сторожа, доморощенногофилософа Анисию и идея открылась, которой он свое бесполезное пребывание накладбище с лихвой окупил.

А вышло так.

Под вечер, часу в седьмом, в морг сволоклипоследний из четырнадцати трупов. Бодрый Ижицын, предусмотрительно нарядившийсяв охотничьи сапоги и прорезиненный балахон с капюшоном, позвал вымокшего Анисиярезультировать эксгумацию.

В прозекторской Тюльпанов зубы стиснул, сердцемозолями укрепил и ничего, ходил от стола к столу, смотрел на нехорошихпокойниц, слушал резюме эксперта.

– Этих трех красоток пускай волокутобратно: нумера второй, восьмой, десятый, – небрежно тыкал пальцемЗахаров. – Напутали тут, работнички. Претензии не ко мне. Я ведь самтолько тех анатомирую, кто на особом контроле, а так Грумов ковыряется. Паки сзеленым змием дружен, аспид. Пишет в заключении с пьяных глаз что Бог на душуположит.

– Что вы такое говорите, Егор Виллемович,обиженно заблеял козлобородый ассистент. – Если и позволяю себе принять горячительныхнапитков, то самую малость, для укрепления здоровья и расшатанных нервов. Грехвам, ей-богу.

– Да ну вас, – махнул на помощникагрубый доктор и продолжил отчет. – Нумера первый, третий, седьмой,двенадцатый и тринадцатый тоже не по вашей части. Классика: «пером в бок» либо«чиркалом по сопелке». Чистая работа, никакого изуверства. Пожалуй, волокитеотсюда и их. – Егор Виллемович пыхнул крепким табаком из трубки, любовнопохлопал жуткую синюю бабищу по распоротому брюху. – А эту вот ВасилисуПрекрасную и еще четверых я оставлю. Надо проверить, насколько аккуратно ихшинковали, остер ли был ножик и прочее. На первый взгляд рискну предположить,что нумера четвертый и четырнадцатый – дело рук нашего знакомого. Только,видно, торопился он или спугнул кто, помешал человеку любимое дело до концадовести.

Доктор осклабился, не разжимая зубов, межкоторых торчала трубка.

Анисий сверил по списку. Все точно: четвертая– это нищенка Марья Косая с Малого Трехсвятского, четырнадцатая – проституткаЗотова из Свиньинского переулка.

Ижицын, бесстрашный человек, словами экспертане удовлетворился, зачем-то затеял перепроверять. Чуть не носом в зияющие ранытыкался, дотошные вопросы задавал. Анисий такому самообладанию позавидовал,никчемности своей устыдился, но дела никакого придумать для себя не смог.

Вышел на свежий воздух, где перекуриваликопальщики.

– Что, паныч, не зря копали-то? –спросил Пахоменко. – Аль еще копать будем?

– Да где ж еще? – охотно откликнулсяАнисий. – Уж выкопали всех. Даже странно. По всей Москве за три месяцавсего десяток гулящих зарезали. А в газетах пишут, город у нас опасный.

– Тю, десяток, – фыркнулсторож. – Кажете тоже. Цеж тильки которые с хвамилиями. А которых безхвамилий привозят, тех мы в рвы складаем.

Анисий встрепенулся:

– Какие такие рвы?

– А як же, – удивилсяПахоменко. – Нешто господин дохтур не казав? Пидемо, сам побачишь.

Он повел Анисия в дальний край кладбища,показал длинную яму, поверху чуть присыпанную землей.

– Це апрельский. Тильки началы. А вонмартовский, вже зарытый. – Он показал на продолговатый холмик. – Тамавон февральский, тама январский. А допреж того не знаю, бо я тут ще непрацовал. Я тута с Крещенья служу – як с Оптиной Пустыни прийшов, с богомолья.До меня тут Кузьма такой був. Сам я его не бачив. Он, Кузьма этот, на Рождестворазговелся штофиком-другим, в могилку незакрытую сверзся и шею поломал. Вонкаку смертю ему Господь подгадал. Мол, сторожил раб Божий могилки, от могилки иконец свой прими. Любит Он пошутить над нашим братом кладбищенским, Господь-то.Навроде дворников мы у Его. Вот могильщик наш Тишка на среднокрестную…

– И что, много безымянных во рвызакапывают? – перебил говоруна Анисий, разом забывший и про волглыесапоги, и про холод.

– Та богато. В один прошлый месяц,почитай, с дюжину, а то и поболе. Человек без имени что псина без ошейника.Хучь на живодерню тащи – никому дела немае. Кто имя потерял – вроде как вже ине людына.

– А было, чтоб среди безымянных сильнопорезанные попадались?

Сторож печально покривил мягкое лицо:

– Кто ж их сердешных разглядывать-тобудет? Хорошо если дьячок с Иоанна-Воина молитовку протарабанит, а то, бывает,что я, грешный, «Вечную память» спою. Ох люды, люды…

Вот тебе и следователь по особо важным, воттебе и дотошный человек, злорадно подумал Анисий. Такое обстоятельство упустил.

Махнул сторожу рукой: извини, дядя, дело.Припустил к кладбищенской конторе бегом.

– Ну-ка, ребята, – закричал ещеиздалека. – Еще работа есть! Бери кирки, лопаты и давай все сюда!

Вскочил только молоденький Линьков. Старшийгородовой Приблудько остался сидеть, а жандармы и вовсе отвернулись.Намахались, наломались на непривычной, невместной работе, опять же начальствоне свое, да и не шибко солидное. Но Тюльпанов уж ощущал себя при исполнении изаставил служивых пошевеливаться.

Не зря, как выяснилось, заставил.

* * *

Совсем поздним вечером, а можно сказать, чтоуже и ночью, потому как время было к полуночи, сидел Тюльпанов у шефа на МалойНикитской (славный такой флигель в шесть комнаток, с изразцовыми голландскимипечами, с электрическим освещением, при телефоне), ужинал и отогревался грогом.

Грог был особенный, из японской водки сакэ,красного вина и чернослива, изготовлен по рецепту восточного человека МасахироСибаты, если коротко – Масы, фандоринского лакея. Впрочем поведением иразговором японец на лакея никак не походил. С Эрастом Петровичем держалсязапросто, а уж Анисия и вовсе за важную персону не держал. По линии физическихэкзерциций Тюльпанов у Масы ходил в учениках и терпел от строгого учителянемало поношений, издевательств, а то и молотьбы, замаскированной под обучениеяпонскому мордобою. Как только Анисий ни хитрил, как ни отлынивал от постылойбасурманской премудрости, но с шефом не поспоришь. Велел Эраст Петрович овладетьприемами дзюдзюцу, так хоть в лепешку расшибись, но овладей. Только неважнецкийвыходил из Тюльпанова спортсмен, преуспевал он все больше по части расшибания влепешку.

– Утром сто раз приседаесь? – грозноспросил Маса, когда Анисий малость поел и разрозовелся от грога. –Радоська по зерезка стутись? Покази радоськи.