Ведь это Он разверз мне глаза – научил видетьи понимать истинную красоту. Больше того, раскрывать ее и являть миру. Араскрыть это все равно что сотворить. Я – подмастерье Творца.

Как сладостно разговеться после долгоговоздержания. Я вспоминаю каждый сладостный миг, я знаю, что память сохранит всёвплоть до мельчайших деталей, не растеряв ни одного из зрительных, вкусовых,осязательных, слуховых и обонятельных ощущений.

Я закрываю глаза и вижу.

Поздний вечер. Мне не спится. Волнение ивосторг ведут меня по грязным улицам, по пустырям, меж кривых домишек ипокосившихся заборов. Я не сплю уже много ночей подряд. Давит грудь, сжимаетвиски. Днем я забываюсь на полчаса, на час, и просыпаюсь от страшных видений,которых наяву не помню.

Я иду и мечтаю о смерти, о встрече с Ним, нознаю: умирать мне нельзя, еще рано, моя миссия не исполнена.

Голос из темноты: «Па-азвольте наполштофчика». Дребезжащий, пропитой. Оборачиваюсь и вижу гнуснейшее ибезобразнейшее из человеческих существ: опустившуюся шлюху – пьяную,оборванную, но при этом гротескно размалеванную белилами и помадой.

Я брезгливо отворачиваюсь, но внезапнознакомая острая жалость пронзает мое сердце. Бедное создание, что ты с собойсделала! И это женщина, шедевр Божьего искусства! Так надругаться над собой,осквернить и опошлить дар Божий, так унизить свою драгоценную репродуктивнуюсистему!

Ты, конечно, не виновата. Бездушное, жестокоеобщество вываляло тебя в грязи. Но я тебя отчищу и спасу. На душе светло ирадостно.

Кто знал, что так выйдет. У меня не былонамерения нарушать пост – иначе путь мой лежал бы не через эти жалкие трущобы,а через зловонные закоулки Хитровки или Грачевки, где гнездятся мерзость ипорок. Но великодушие и щедрость переполняют меня, совсем немного подцвеченныенетерпеливой жаждой.

«Я тебя сейчас обрадую, милая, – говорюя. – Идем со мной».

Я в мужском платье, и ведьма думает, чтонашелся покупатель на ее гнилой товар. Она хрипло смеется, пожимает плечами:«Куды идем-то? Слышь, у тебя деньга-то есть? Покорми хоть, а лучше поднеси».Бедная, заблудшая овечка.

Я веду ее за собой через темный двор, ксараям. Нетерпеливо дергаю одну дверь, другую, третья незаперта.

Счастливица дышит мне в затылок самогоннымперегаром, подхихикивает: «Ишь ты, в сарай ведет. Ишь ты, приспичило-то».

Взмах скальпеля, и я отворяю ее душе дверисвободы.

Освобождение не дается без мук, это как роды.Той, кого я сейчас люблю всем сердцем, очень больно, она хрипит и грызет кляп,а я глажу ее по голове и утешаю: «Потерпи». Руки споро и чисто делают своедело. Свет мне не нужен, мои глаза видят ночью не хуже, чем днем.

Я раскрываю оскверненную, грязную оболочкутела, душа возлюбленной сестры моей взмывает вверх, я же замираю в благоговенииперед совершенством божественного механизма.

Когда я с ласковой улыбкой подношу к лицугорячий колобок сердца, оно еще трепещет, еще бьется пойманной золотой рыбкой,и я нежно целую чудесную рыбку в распахнутые губки аорты.

Место выбрано удачно, никто не мешает мне, ина сей раз гимн Красоте пропет до конца, завершенный лобзанием щеки. Спи,сестра, твоя жизнь была гадка и ужасна, твой облик оскорблял взоры, ноблагодаря мне ты стала прекрасной.

Взять тот же цветок. Истинная его красотавидна не на лужайке и не на клумбе, о нет! Роза царственна в корсаже, гвоздикав петлице, фиалка в волосах прелестницы. Триумф цветка наступает, когда он ужесрезан, настоящая его жизнь неотрывна от смерти. То же и с человеческим телом.Пока оно живет, ему не дано явить себя во всем великолепии своеговосхитительного устройства. Я помогаю телу царствовать. Я садовник.

Хотя нет, садовник лишь срезает цветы, а я ещеи создаю из телесных органов пьянящей красоты панно, величественную декорацию.В Англии входит в моду небывалая прежде профессия – decorator, специалист поукрашению дома, витрины, праздничной улицы.

Я не садовник, я decorator.

4 апреля, великий вторник, полдень

На чрезвычайном совещании у московскогогенерал-губернатора князя Владимира Андреевича Долгорукого присутствовали:обер-полицеймейстер генерал-майор свиты его императорского величества Юровский;прокурор московской судебной палаты действительный статский советник камергерКозлятников; начальник сыскной полиции статский советник Эйхман; чиновникособых поручений при генерал-губернаторе коллежский советник Фандорин;следователь по важнейшим делам при прокуроре московской судебной палатынадворный советник Ижицын.

– Погода-то, погода какова,мерзавка, – такими словами открыл Владимир Андреевич секретноезаседание. – Ведь это свинство, господа. Пасмурно, ветер, слякоть, грязь,а хуже всего, что Москва-река больше обычного разлилась. Я ездил вЗамоскворечье – кошмар и ужас. На три с половиной сажени вода поднялась! Залиловсе аж до Пятницкой. Да и на левом берегу непорядок. По Неглинному не проехать.Ох, осрамимся, господа. Опозорится Долгорукой на старости лет!

Все присутствующие озабоченно завздыхали, уодного лишь следователя по важнейшим делам на лице отразилось некотороеизумление, и князь, отличавшийся редкостной наблюдательностью, счел возможнымпояснить:

– Я вижу, вы, молодой человек, … э-э…кажется, Глаголев? Нет, Букин.

– Ижицын, вашевысокопревосходительство, – подсказал прокурор, но недостаточно громко –на семьдесят девятом году жизни стал московский вице-король (называливсесильного Владимира Андреевича и так) туговат на ухо.