– Велосипед ему не поможет! Меня и адской машиной невозьмешь, вот так-то!

Сестра милосердия сунула ему в рот таблетку.

– Все хорошо, мистер Си, все хорошо.

Ночь; лимоннокислый дом Келвина Си Квотермейна; хозяин,давно выписанный из больницы, лежит в собственной постели – а его молодость темвременем пробила панцирь, выскользнула между ребрами, покинула старческуюоболочку и затрепетала на ветру.

Когда по воздуху пробегали шумы летней ночи, у Квотермейнарезко дергалась голова. Прислушиваясь, он извергал ненависть:

– Господи, порази огнем этих выродков!

А сам думал, покрываясь холодной испариной: «Брейлинготчаянно старался сделать их людьми, но потерпел поражение, зато я возьму верх.Боже, что ж там делается?»

Он поднял глаза туда, где намедни полыхнула огнестрельнаявспышка, в одночасье взорвавшая их жизнь в конце одного запоздалого лета,соединившего в себе капризы погоды, слепоту небес и нежданное чудо – жить идышать среди этого водоворота безумных событий. Боже милосердный! Ктокомандовал этим парадом и куда его вел? Будь бдителен, Господи! Барабанщикиубивают капитана.

– Должны же быть и другие, вроде меня, – шептал он в сторонураспахнутого окна. – Те, кому сейчас не дают покоя мысли об этих негодяях!

Он явственно ощущал, как дрожат далекие тени – такие женасквозь проржавевшие железные старики, что прячутся в своих высоких башнях,чавкают жидкой кашей и ломают на кусочки сухие галеты. Надо бросить им клич, иего тревога зарницей пролетит по небу.

– Телефон, – выдохнул Квотермейн. – Давай, Келвин, собирайсвоих!

Из темного палисадника донеслись какие-то шорохи.

– Это еще что? – прошептал он.

Мальчишки сгрудились внизу, на темных глубинах травы. Дуг иЧарли, Уилл и Том, Бо, Генри, Сэм, Ральф и Пит – все присматривались к высокомуокну Квотермейновой спальни.

У них были с собой три мастерски вырезанные, устрашающиетыквы. Не выпуская их из рук, мальчишки начали расхаживать по тротуару, аголоса взмывали вверх среди освещенных звездами деревьев, становясь все громче:

– Черви в череп заползают, черви череп проедают.

Скрюченные, веснушчато-пергаментные пальцы Квотермейнавцепились в телефонную трубку.

– Блик!

– Квотермейн? Тебе известно, который час?

– Погоди! Ты слышал, что случилось с Брейлингом?

– Так я и знал: когда-нибудь его застукают без часов.

– Сейчас не время острить!

– Да будь он неладен со своими хронометрами; они у неготикали на весь город. Уж коли висишь на краю могилы, так прыгай. И мальчишку спугачом не впутывай. Что ж теперь прикажешь делать? Пугачи запрещать?

– Блик, ты мне нужен!

– Все мы друг другу нужны.

– Брейлинг был секретарем попечительского совета. А я –председатель! Наш треклятый город наводнен потенциальными убийцами.

– Квотермейн, любезнейший, – сухо произнес Блик, – ты мненапомнил анекдот про главного врача психиатрической лечебницы, который сетовал,что пациенты посходили с ума. Неужели ты не знал, что все мальчишки – паразиты?

– Таких надо наказывать!

– Жизнь накажет.

– Эти безбожники окружили мой дом и затянули похороннуюпесню!

– «Черви в череп заползают»? Я и сам в детстве обожал этупесенку. Ты-то помнишь себя десятилетним? Возьми да позвони их родителям.

– Этим недоумкам? В лучшем случае они скажут своим чадам:«Оставьте в покое вредного старикашку».

– Почему бы не принять закон, чтобы всем сразу стукнулосемьдесят девять? – По телефонным проводам побежала ухмылка Блика. – У менясамого два десятка племянников, которые на стенку лезут, когда я намекаю, чтособираюсь жить вечно. Очнись, Кел. Мы ведь меньшинство, как чернокожие иливымершие хетты. Наша страна хороша для молодых. Единственное, что мы можемсделать, – дождаться, пока этим садистам исполнится девятнадцать, и тут жеотправить их на войну. В чем их преступление? В том, что они лопаются отлимонада и весеннего дождя. Запасись терпением. Пройдет совсем немного времени– и они будут ходить с инеем в волосах. Отомстить всегда успеешь.

– Поможешь ты мне или нет, черт тебя побери?

– Ты имеешь в виду выборы в попечительский совет? Помогу лия тебе собрать Гвардию старых перечников имени Квотермейна? Я буду наблюдатьиз-за боковой и время от времени отдавать свой голос за вас, бешеных псов.Сократить летние каникулы, урезать зимние, отменить весенний парад воздушныхзмеев – таковы ваши планы, правильно я рассуждаю?

– По-твоему, у меня помрачение рассудка?

– Нет, всего лишь замедленная реакция. Вот я, к примеру,разменяв шестой десяток, сразу сообразил, что влился в ряды лишних людей. Мы,конечно, не африканцы, Квотермейн, и даже не язычники-азиаты, но мы помеченыклеймом седины, а руки у нас покрыты ржавчиной, хотя еще недавно были гладкимии чистыми. Терпеть не могу того субъекта, чья растерянная одинокая физиономияглядит на меня по утрам из зеркала. А что со мной творится при виде хорошенькихженщин, боже мой! Меня охватывает неистовство. Такой весенний сумбур в мысляхсмутил бы даже мумию фараона. Короче говоря, в разумных пределах можешь на менярассчитывать, Кел. Спокойной ночи.

Два телефона щелкнули одновременно.

Квотермейн высунулся из окна. Под луной стояли тыквы,мерцающие жутким октябрьским светом.

«Откуда, хотелось бы знать, у меня такое ощущение, – спросилон сам себя, – будто первая тыква похожа на меня, вторая смахивает на Блика, атретья – вылитый Грей? Нет, нет. Быть такого не может. Господи, где бы мнеотыскать метроном Брейлинга?»

– Вон отсюда! – прокричал он в темноту.

Подхватив костыли, Квотермейн с усилием поднялся с кресла,еле-еле спустился по лестнице, допрыгал до веранды и кое-как добрался дотротуара, где подмигивали стоящие рядком тыквенные головы.

– Ну и ну, – забормотал он. – Впервые в жизни вижу такиегнусные, омерзительные тыквы! Ну, держитесь!

Он замахнулся костылем и с плеча рубанул оранжевую голову,потом вторую и третью; свечки, мерцавшие сквозь прорези, угасли.

Попятившись, чтобы сподручнее было рубить, кромсать иполосовать, он рассек каждую тыкву на части, да так, что наружу брызнули семечки,а клочки рыжей плоти разлетелись во все стороны.