— Спасибо, мама, — поблагодарил Данилов, — я мог бы пригласитьее сам, но все равно спасибо.

— Да, — согласилась мать. — Мне так спокойнее. Я никогда незнаю, чего от тебя ждать, поэтому мне проще все сделать самой.

«Например, пригласить мою любовницу проводить меня насветский раут, — подумал Данилов, — чтобы мне не пришло в голову потеряться подороге».

— И не забудь поздравить отца, — непререкаемым тоном,который так хорошо знал Данилов, напомнила мать. — Не обязательно лишний раздемонстрировать ему, что тебя не интересуют его успехи. Хорошего тебе дня,Андрей.

— Спасибо. До свидания, мама.

Кто сказал, что семья — это такое место, где все друг другалюбят, жалеют, утешают и принимают такими, как есть? Семья — это худшее изиспытаний, потому что получить по физиономии от чужих вовсе не так ужасно, какот близких.

Чужие далеко, а близкие — рядом и точно знают, как ударитьбольнее, и занимают самые выгодные наблюдательные посты, чтобы выискать слабоеместо в обороне близкого и прорвать ее неожиданным стремительным ударом, послекоторого поверженному остается только хватать ртом воздух, таращить бессмысленныеглаза, и до трех часов ночи придумывать «достойные ответы».

Данилов сел на край постели и потер руками лицо. Щекикололись, а в глазах после бессонной ночи было как-то слишком сухо, хотя онпозволил себе только три сигареты.

Только три сигареты за всю ночь.

Осторожно, стараясь не топать, чтобы не разбудить Марту, онпрокрался в ванную и долго стоял под душем, а потом старательно брился и чистилзубы.

Кто прислал записку? Данилов рассматривал в зеркале своеотражение, как будто чье-то чужое, и думал.

Почему ее прислали еще и Марте? Зачем? Прошло много лет, иДанилов сто раз давал себе обещание больше ни о чем не вспоминать.

Дня не проходило, чтобы он не вспоминал.

Нет. Он не вспоминал. Он просто не забывал.

Кому понадобилось напоминать ему таким способом? В отличиеот Марты, он сразу понял, что записки прислал вовсе не сумасшедший.

«Ты убил ее! Ты во всем виноват, убийца, иуда!»

За пять лет он почти не встречался с родственниками жены.Кто-то из них решил наконец напомнить ему о себе таким способом? Ну ладно ему,а Марте? Марта при чем?!

Никакие родственники его жены, даже те, с которыми онвстречался, ничего не могли знать о Марте. Если только не следили за его жизньюс пристальным вниманием.

Или следили?

Зачем?

Хуже всего было то, что Данилов чувствовал ненависть,которой дымились корявые буквы. Записки — и его, и та, что он вчера вытащил уМарты, — как будто дышали на него ненавистью: и буквы, и бумага.

И угрозу он чувствовал, и злобу. Или он просто нервничает оттого, что идет снег?

Ему было шестнадцать лет, когда выяснилось, что у него естьнервы и именно из-за них он никогда не станет великим пианистом.

Он боялся зала. Боялся так, что не мог заставить себя выйтина сцену, даже если в зале никого не было. Он боялся сцены, боялся пустогопространства, боялся света, звука собственного рояля — всего на свете.

Знаменитый пианист приехал из Лондона и утешал его мать, укоторой как будто кончилась жизнь, когда выяснилось, что Данилов не можетиграть. Приезжали профессора, не менее знаменитые, чем пианист, и говорили, чтовиноваты нервы.

Оказалось, что шестнадцатилетний Данилов никуда не годится.

Все утешали его мать, объясняли ей, что она ни в чем невиновата.

Виноват Данилов и его нервы.

На него никто не обращал никакого внимания. Он был простоорганизмом, субстанцией, на которую тратились силы, время и деньги, возлагалисьнадежды, а потом оказалось, что субстанция устроена как-то не правильно иисправить ее невозможно.

Поначалу мать все-таки пыталась его исправить, но он начиналтрястись, едва увидев пустую сцену и на этой сцене рояль и стул. Крышка роялябыла поднята, стул слегка отодвинут — все готово для того, чтобы принятьсломавшегося от не правильного употребления Данилова. Принять и убить его.

По ночам ему снилось, как он умирает за роялем, один впустом зале. Он играл и видел свои руки в ослепительных манжетах концертнойрубашки, пальцы летали по клавишам, но не было звука, и там, во сне, в этомбыло все дело.

Данилову казалось, что если он услышит звук, то не умрет, ион начинал лупить по клавишам так, что болью заходились расплющенные отежедневных репетиций подушечки пальцев, а звука все не было, рояль не пускалзвуки наружу, и он не мог снять руки с клавиатуры, его засасывало в черно-белуюглубину, и у него больше не было пальцев, и на том месте, где они были,надувались кровавые пузыри, из которых медленно, капля за каплей, вытекала кровь,разбавляя черно-белые цвета красным.

Таким красным, каким только может быть кровавое пятно наочень белой блузке.

Он понял, что не спит, только когда увидел свое отражение взеркале. Он не спал. Он был в ванной, старался не шуметь, чтобы не разбудитьМарту, думал о записках, которые исходили ненавистью, о матери и о том, какподвел ее. Он подвел не только ее. Он подвел всех на свете. Он стоял передзеркалом, взявшись обеими руками за края раковины, и смотрел себе в лицо.

За его спиной, за закрытой дверью что-то с грохотом упало, иМарта спросила приглушенно:

— Данилов, ты там досыпаешь?

— Нет, — сквозь зубы проговорил Данилов.

— Что? — раздалось из-за двери. — Освободи помещение, идидосыпай в постель!

Он поспешно умылся очень холодной водой, вытер лицо и открылдверь.

— Доброе утро, — сказал он Марте, которая маялась поддверью, — прошу прощения, что разбудил.

— Меня разбудил не ты, а телефон, — пробурчала Марта,протискиваясь мимо него в ванную. — Надо было мне его вчера выключить, а язабыла.

— Это я забыл, — повинился Данилов. — Вернее, не сообразил.

— Что делать, Данилов, — проговорила она из ванной, — чтоделать, если ты такой тупой.

Он улыбнулся. Она всегда разговаривала с ним как-то так, чтоему хотелось улыбаться, даже по утрам после разговора с матерью.

На полированном черном прилавке, заменявшем кухонный рабочийстол, лежали часы, браслет и два золотых кольца. Одно из них Марта привезла двагода назад из Бахрейна и невыносимо хвасталась и кольцом, и Бахрейном.