— Что?

— Ты любишь ноябрь?

Данилов подумал.

— Не особенно.

— А я — особенно! — объявила Марта и сунула замерзшую руку вего карман. В кармане было тепло и сухо, и совсем рядом было бедро Данилова. —Нет ничего лучше, чем двадцать четыре часа в сутки снег, холод и тьма.

Из сугроба, в который превратилась машина Данилова,выглядывали только колеса и два бампера — передний и задний.

— А где лопата, — спросила Марта и заглянула Данилову заспину, как будто в надежде увидеть там лопату, — или чем мы ее откапыватьбудем?

Данилов нажал кнопку на брелоке — сквозь снег желтым мигнулифары — и полез к водительской двери.

— Подожди, — велел он Марте, — постой там. Через некотороевремя из-под снега раздалось негромкое, но бодрое урчание двигателя, откуда-тоиз района заднего бампера вырвалось облачко белого дыма, дернулись «дворники»,обрушив снежные пласты с лобового стекла, и вдруг показались фары, как будтооткрылись глаза, и заднее стекло обнаружилось — машина старательноотряхивалась, как попавшая в лужу собака.

Марта полезла через сугроб, зачерпывая снег ботинками.

— Я бы выехал, — сказал Данилов недовольно, когда онаплюхнулась на сиденье, — я же просил тебя подождать!

— Я замерзла.

Данилов моментально включил отопитель. Марта закатила глаза.

— Данилов, я не желаю, чтобы ты поминутно проявлял чудесачеловечности и заботы. — Марта постучала ботинками по порожку, подтащила ноги изахлопнула дверь. — Я начинаю чувствовать себя инвалидом.

Он ничего не ответил, нашарил на полу элегантную немецкую щеточку,предназначенную для элегантного стряхивания с машины элегантного немецкогоснега, вылез и стал разгребать ею утренний русский сугроб.

— Хочешь, я дам тебе чайную ложку? — предложила Марта,опустив стекло. — В рюкзаке есть, я захватила.

Данилов улыбнулся и покачал головой.

Ну конечно. Ей ни за что не удастся вывести его из себя, разуж он решил из себя не выходить.

На морозе он казался очень смуглым и темноволосым. И почтистоль же элегантным, как немецкая щеточка. Марта вполне понимала, почемупомощник Тимофея Кольцова выбрал именно его — он выглядел так, как долженвыглядеть процветающий первоклассный архитектор из модного московского журнала«Английский помещик». Непременный портрет в интерьере — Данилову больше всегоподошел бы камин, сложенный из речного камня, неяркий ковер на плиточном полу,белая стена, широкое кресло, а ниже статейка под названием «Линии вашего дома —линии вашей судьбы».

Увидав такую статейку, Данилов бы точно повесился. От стыда.

Марта улыбнулась.

— Хватит, — в окошко сказала она Данилову, который тщательноскреб щеточкой по капоту, — сейчас на ходу все стряхнется. А что не стряхнется,то растает.

— А что не растает и не стряхнется?

— На то, значит, наплевать.

Данилов засмеялся, перестал скрести и сел в машину.

— Правда, холодно что-то сегодня. Зима скоро.

— Ты отстал от жизни, Данилов. Скоро лето, а зима ужесейчас. Слушай, а мы успеем вернуться до твоих бальных танцев?

— Начало в восемь, — сообщил Данилов, заставляя машинуосторожно перевалить через сугроб, — конечно, успеем.

Он выбрался на дорогу, примерившись, поправил боковоезеркало и спросил, не глядя на Марту:

— Ты сегодня уедешь или опять останешься?

— Как я могу остаться, Данилов, если у тебя вечеромромантическое свидание! Конечно, я уеду, ты не беспокойся.

— Я особенно не беспокоюсь, — заявил он холодно, — простомне хотелось заранее знать о твоих планах.

— А нельзя словами сказать — уезжай, ты сегодня вечеромбудешь мне мешать?

— Ты никогда мне не мешаешь, но…

— Но тебе хотелось заранее знать о моих планах.

Что такое? Она вскипела, как турка с кофе, забытая на огне,— гнев мгновенно поднялся, перевалил через край, залил все вокруг, хотя ничеготакого не произошло.

Она никогда не ревновала Данилова — ничего глупее, чемревновать его, придумать было нельзя.

Марте было шестнадцать лет, когда в доме отдыха под Ригойона впервые увидела Данилова и, естественно, немедленно в него влюбилась. Онбыл с ней очень мил, несколько раз поиграл в теннис, угостил кофе в моднойкондитерской в самом центре старой Риги. Однажды его барышня почему-то неявилась на свидание, и он сводил Марту на концерт в Домский собор — очевидно,больше пригласить было совсем уж некого. Вместе с барышней он уехал в Москву нанесколько дней раньше, чем Марта с родителями, и оставшиеся дни она унылобродила по берегу, тосковала, уединялась, на сочувственные вопросы не отвечалаи была уверена, что в ее жизни больше никогда не будет счастья — то естьДанилова. В Москве она ему позвонила — он великодушно оставил ей телефон — и,трясясь от стыда и страха, пригласила его на свидание. Почему-то он пришел, иэто было странное. свидание.

Не дав Марте и рта раскрыть, он вдруг стал рассказывать ейпро свою дипломную работу — он проектировал «загородный дом для отдыха», а егонаучный руководитель настойчиво предлагал переделать «загородный дом» впионерский лагерь или «усадьбу колхозника». Данилов не желал ничегопеределывать, и научный руководитель намекнул на мелкобуржуазность даниловскогоподхода к архитектуре. Марта слушала, кивала, не соглашалась, спрашивала,высказывала мнение, сочувствовала и негодовала.

Вернувшись домой, она некоторое время ликовала от того, чтооказалась такой умной и необыкновенной — он разговаривал с ней три часа подряд,и нисколько не устал, и даже пообещал позвонить, и даже проводил ее доэлектрички, и даже рукой помахал, когда она вошла в вагон! Ликовала она днядва, а потом пригорюнилась.

На том первом свидании их отношения определились раз инавсегда, и это было совершенно ясно, только Марта по молодости лет не сразупоняла. Миновав все прочие стадии, она с ходу заняла в жизни Даниловасовершенно определенное место, над которым, как в зоопарке, висела табличка«Старый друг». Место с табличкой «Дама сердца» бывало то занято, то свободно,барышни то воцарялись там с комфортом, то заглядывали всего на несколько дней,только «старый друг» ни при каких обстоятельствах не мог покинуть отведенногоему места, как собака, притороченная к будке звенящей прочной цепью.

Старый друг лучше новых двух, это уж как пить дать.