нежная улыбка сменяется нескончаемой чередой милых гримасок, вечно для Симона новых: слегка полуоткрытый для поцелуя рот, капелька слюны в уголке губ, запах красного дерева, исходящий от ее темных, гладко причесанных волос.

Он вдохнул этот запах, когда она нагнулась к нему и сказала: «Ведь это Андре Жид». И так как он по-прежнему машинально следил взглядом за Казо, который все еще пожимал протянутые ему руки, запах красного дерева напомнил ему стихи Бодлера: «Так мускус, и бензой, и нард, и фимиам…»

Они часто, шутки ради, просят Казо продекламировать их, и он произносит: «Так ммусскус, и беннзой, и наррд, и фиммиам…» — превращая эту колдовскую строчку в комически пышный французско-александрийский стих.

— От тебя бензоем пахнет.

— Бензоем? Почему бензоем?

Ни он, ни она понятия не имеют, как на самом деле пахнет бензой.

— Не знаю. Я тебя люблю. Я… ну и вот… — добавил он со вздохом.

Сердце его сжалось. Запах бензоя внезапно сменился совсем иным запахом — запахом хлора, которым несло от жестких, сыроватых простынь в той гостинице, где они встретились в прошлый раз. Перед его глазами проплыли выцветшие обои с жалкими цветочками, беспощадный свет единственной лампочки. Ох! Надо действительно любить друг друга, чтобы вынести такое! Вынести голос, который кричит неповоротливому слуге из-за гостиничной конторки: «Альбер, проведи в девятнадцатый!» А затем расстаться с ней и возвращаться домой одному, когда на ладонях еще держится аромат ее духов и единственное, что остается, — это платочек, хранящий запах губной помады, который назавтра уже выдохнется — знак того, что время проходит, что в один прекрасный день платок ее станет просто лоскутком, поблекшим, как воспоминание, и кто-нибудь скажет: «Откуда эта грязная тряпка?!» С той ночи четырнадцатого июля в муниципальном парке Сен-Реми они десятки воскресений бродили без цели по улицам, заходили в бистро выпить кружку тепловатого пива, а затем пришла осень и загнала их на террасы кафе, где можно погреться возле жаровни. Если бы в их распоряжении были хоть воскресные утра, позлащенные надеждой, просто мыслью, что, выйдя в полдень за покупками, можно встретить приятелей и выпить стаканчик… Но Симон освобождался только после полудня: семейные завтраки были нерушимой традицией. А для Камиллы послеобеденные часы воскресенья уже омрачала тень близкого понедельника, и каждый понедельник вновь убеждал обоих, что счастье скоротечно и что так — от воскресенья к воскресенью, от недели к неделе, от лета к лету, от года к году — уходит жизнь… И эти разлуки, эти прощанья раз от разу становятся все более мучительными, эти непрерывно накапливающиеся воспоминания расширяют брешь, в которую входит и примешивается к любви сама смерть.

К этим будничным горестям надо добавить еще и то обстоятельство, что Камилла работает в конторе. Значит, ей ведома грусть воскресных вечеров, как и всем, кому приходится в понедельник вставать рано утром и вновь шагать по длинному подземелью недели к брезжущему вдали свету — субботе. Время ей отмерено скупо. Она считает часы. Не смеет заснуть, когда разжимаются объятия. Если они встречаются где-нибудь в отеле у вокзала Монпарнас или у Лионского, она, чтобы не заснуть, прислушивается к грохоту поездов. Вот это скорый из Бреста, а этот поезд идет к Лазурному берегу и увозит множество счастливцев, у которых впереди целая неделя, если не целая жизнь… Она говорит: «Господи, который час? Пора уходить».

Оба знают, что так долго продолжаться не может. Знают они и то, что пришли сюда в кино сегодня вечером не только за тем, чтобы посмотреть «Броненосец «Потемкин», но и потому, что уже не могут больше видеть улыбки коридорного.

Он сказал:

— Я тебя люблю.

Она говорит:

— Что ты сказал?

Он говорит:

— Ничего! — и сильнее сжимает в ладонях ее плененную руку.

Он начинает говорить об Андре Жиде. Говорит, что нет ничего удивительного в том, что писатель сегодня здесь. Ведь он всегда обличал несправедливость, дух собственничества! И не вообще, а по вполне конкретным поводам. Например, колониализм в своем «Путешествии в Конго».

Она сказала:

— Я тебя не слышу.

Он извинился:

— Я тебе надоел?

— Да нет, но ты слишком тихо говоришь!

Он поворачивается и касается губами виска Камиллы. Он глядит на нее в упор, добиваясь ответного взгляда; она улыбается, и перед ним предстает лесная дорога, он видит отчетливо и ярко, как наяву, высокие деревья — лиственницы, черные и синие ели. В улыбке Камиллы он уже не раз видел эту дорогу, но впервые она освещена вся целиком. Тогда дорога терялась в затуманенном взгляде, во вдруг промелькнувшей улыбке, которая то освещает ее лицо, то гаснет, как бы говоря, что все еще под вопросом, все неверно… Но сегодня все по-иному: дорога идет до конца жизни… «Что это значит? Просто я с ума сошел. Не знаю сам, что говорю!» Жилка на горячем виске пульсирует у самых его губ. Губы скользят ниже, к маленькому свежему ушку, полуприкрытому гладкими прядями волос, и шепчут:

— Я люблю тебя.

Камилла закрывает глаза. Она твердит про себя, что закрыла глаза, желая уберечь свое счастье. Это тайна ее жизни. Каждая жизнь должна иметь свою тайну. Тайна ее жизни в том, что любовь к Симону никогда не кончится. Так она и состарится с этой любовью. Она верит в это. Симон тоже верит. Все, что сказано поэтами о любви, — правда. Правда и любовь неотделимы друг от друга.

ВОЛОСЫ ПОЛЕТТЫ

Поль Гранж шутливо прижимается своей костистой щекой к виску девушки, которая зовется Полеттой. Если бы им было куда пойти, они тоже не сидели бы здесь сегодня. Но сейчас зима, а практически они могут любить друг друга только в теплое время года. Поль Гранж (или Гранж Поль, как пишется в документах и как сам он называет себя, когда его представляют незнакомым), Поль Гранж отнюдь не испытывает такого отвращения к привокзальным гостиницам, как Симон и Камилла. Подумаешь, что тут такого? Не в том