«Интернационала»? Почему? Как все это объяснить? Поль никогда не пытался ответить прямо на этот вопрос, но твердо знает: с тех пор как он осознал и понял все это, он уже не один. Он не шагает в одиночку меж серых стен к какому-то обрыву, к черной яме, он движется вперед по широкой дороге вместе с толпой, которая, как и он, тоже хочет изменить лицо мира. Что и сказано в «Интернационале»: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…»

Он вдыхает запах «Грез вальса», смешанный с запахом химикалий, который никак не вытравишь из волос Полетты, разве что ей пришлось бы ходить два раза в месяц к парикмахеру… Только вот… Он приближает губы к уху подружки и шепчет, желая ее рассмешить: «Цып-цып-цып!», словно швыряет воробьям хлебные крошки. Она хохочет и отодвигается.

— А фильм хороший? — спрашивает она.

— Фильм, как тебе известно, довольно старый. Словом, поначалу он тебе покажется, пожалуй, странным. Вначале все немножко суматошно, понимаешь? Но вообще это потрясающе!

— Действие происходит во время войны?

— Нет, до войны. До революции в России. Во время первой революции.

— Ах, так!

Поль спрашивает себя, знает ли Полетта, что в России было две революции? В политическом отношении она молодец, но большими познаниями не отличается.

— Я имею в виду не Октябрьскую революцию. А революцию предыдущую, пятого года. В тот раз их разбили, но та революция подготовила эту… В фильме показаны события, которые действительно имели место. Это восстание матросов на броненосце «Потемкин». Их кормили гнилым мясом. Они взяли и побросали офицеров в воду. Сразу видно, что это правда. В мясе будут настоящие черви, вот увидишь…

Полетта делает брезгливую гримаску.

— Не знаю, понравится ли мне такой фильм. Странная все-таки мысль — показывать червей.

— Но раз это правда! — возражает Поль. — Правдой-то он и берет.

Полю досадно. Иногда Полетта все-таки рассуждает, как дурочка.

РЕКВИЗИТ

Андре Жид сложил газету и не без интереса, доброжелательным взглядом окинул зал. Приятно было убедиться, что он без труда освоился с обстановкой, сидит в толпе, которая явно не обращает на него внимания, хотя вначале это его и раздражало. Но он подавил неприятное чувство и постарался превратить поражение в победу, наслаждаясь своим умением играть роль человека «как все». Ему вспомнились слова Лебра, который упрекнул его в том, что он ищет различий, а не старается обнаружить то, что свойственно всем людям вообще. Но позвольте, каких различий ищет он здесь, нынче вечером? Разве не стремится он — и стремится уже давно — к братству? Он обернулся и сразу повеселел: сзади сидели юноша и девушка, очевидно студенты, и, как ему показалось, смотрели на него с любопытством и восхищением. Как раз в эту минуту Камилла сказала Симону: «Ведь это Андре Жид!» В зале говорили о реализме фильма, громко топали ногами, торопя киномеханика. Говорили об экспрессионизме. Называли фильм просто «Потемкин», как Девятую симфонию Бетховена называют просто «Девятая». Восхищались мастерством, с каким Эйзенштейн сумел найти и выпятить наиболее выразительные детали, к примеру, этих самых червей в мясе, которые послужили поводом для восстания моряков, а Полетте показались мало уместными на экране. Но восхищение большинства зрителей вызывало политическое звучание картины. Почти у всех, включая и тех, кто еще не видел фильма, но представлял его себе по ореолу, какой обычно окружает великие произведения искусства, разговоры о «Потемкине» давали толчок мечте, заставляли сильнее биться сердце. Казо, несомненно, усмотрел бы в этом проявление «революционной романтики», тогда как в действительности в этом был один из скрытых источников их веры. События, разыгравшиеся на «Потемкине», были как бы прологом к их собственной жизни. Именно в эти дни девятьсот пятого года начался XX век. Занавес поднялся в России, и начался первый акт величайшей драмы, которой предстояло заполнить собою все наше столетие, подобно тому как Французская революция заполнила предыдущее. Второй акт разыгрался тоже в России, в семнадцатом году. А в последующих актах на сцену выйдут сотни миллионов людей на неоглядных просторах Азии, Африки и Америки и, как предсказал еще в начале века Ленин, народные массы России, Китая и Индии решительно перетянут чашу весов на сторону революции.

Зрители знали это ленинское предсказание; источник уверенности, неоспоримую истину века, в котором они жили. Они охотно цитировали эти слова Ленина как пророчество, уже претворявшееся в жизнь, но подобно тому, как любовь узнается по каким-то совсем второстепенным симптомам, по тем чертам, которыми наделяют любимую, а их, как потом выясняется, у нее и в помине нет, что отнюдь не мешает любви, рожденной такой иллюзией, жить и даже стать настоящей любовью, — так и убеждения большинства этих молодых людей, пришедших смотреть «Потемкина», переменились не столько под влиянием ленинского научного анализа, сколько в результате чтения одного романа, имевшего в то время шумный успех. В основу романа Андре Мальро «Условия человеческого существования» был положен один из наиболее кровавых и наиболее сложных эпизодов революционной истории Китая: Кантонское восстание 1927 года и подавление его правительственными войсками Чан Кай-ши. Хотя коммунистическая критика высказывалась весьма сдержанно по поводу некоторых политических положений романа, достоверность образов, вообще-то говоря, не ставилась под сомнение. В глазах Симона главной заслугой Мальро было то, что он сумел придать революционной деятельности наших дней, фигуре профессионального революционера величие героя античной трагедии. Правда, нелегко было отделить в его книге экзотику от явлений, имеющих общечеловеческий непреходящий смысл. Кое-кто из критиков утверждал, что книга эта просто неплохо сколоченный приключенческий роман, не имеющий особого значения и, уж во всяком случае, значения революционного. Их близорукость раздражала Симона. В отношении Мальро он задавал себе лишь один-единственный вопрос — не тот, что в отношении Андре Жида: его не интересовало, будут ли читать Мальро через двадцать лет, а вот способен ли Мальро описать когда-нибудь драму, которая произойдет, скажем, в департаменте Луар-э-Шер!.. Когда читаешь Мальро, кажется, что герой-революционер может полноценно проявить себя лишь в особо насыщенной атмосфере, на фоне декораций, которыми не располагает и никогда располагать не будет французская действительность. Можно ли вообразить себе где-нибудь на улицах Тулузы или Парижа эти пулеметы, это напряженное ожидание с