дело. А дело в том, что у них нет денег. Или, вернее, у них не остается денег после того, как они израсходуют положенную сумму на то, чтобы провести вечерок повеселее, другими словами́: выпьют, скажем, аперитив или сходят в кино или на гулянье и помечтают, глядя на лотерейное колесо, из которого выскакивают пачки сахара. Вот почему лето (правда, у них было всего только одно общее лето) для них подлинная пора счастья. Самые прекрасные мгновения их любви — это субботние вечера в июле и августе, когда, потолкавшись на случайных танцульках, они идут теплой ночью, нежно обнявшись, как поется в песенках, по лунной дорожке к Верьерскому лесу. Тогда волосы Полетты не пахли, как зимой, химикалиями, с которыми она возится в течение всей недели, или духами «Грезы вальса», купленными в лавочке (перед тем как выйти из дому, она непременно подушит виски); тогда ее волосы пахли сухой или свежей травой, опавшими или зелеными листьями, мхом, где ползают жучки, — всеми запахами, напоминающими Полю две недели, проведенные в летнем лагере, в самой настоящей деревне, — последние каникулы в год окончания училища пред началом жизни без каникул. Потому-то так быстро и прошли весна и лето и будущее настолько перемешалось с настоящим, что не стоит об этом и думать. Но в субботние и воскресные дни дождливой осенней поры, но зимой, когда приходится встречаться в метро, а целоваться в подворотнях, они начали мечтать о собственной квартире, о кушетке, о кухне со всеми удобствами. Особенно Полетта, потому что Поль не строил себе особых иллюзий насчет возможности приобрести квартиру. Ему хотелось растолковать это Полетте, но хотелось также дать ей и помечтать. Надо бы, но…

— Но, — говорил он, — ты сама понимаешь: не стоит воображать бог знает что. При нынешнем положении…

И Полетта спрашивала, что это за «положение», которое играет в их жизни такую огромную роль. Поль говорил ей лишь половину правды. Говорил ей лишь то, что можно прочесть в газетах, и то, что понимали все без исключения, кроме самых безнадежных тупиц: «положение» означает, что дело неизбежно идет к войне, поэтому… Поэтому от таких разговоров у Полетты начинались кошмары. Ее отца убили в восемнадцатом году. «В самом конце! Подумай только! Вот не повезло… Я его не знала. Говорят, я на него похожа!» Мать ее вторично вышла замуж. Она подарила Полетте фотографию, наклеенную на толстый картон. На карточке был изображен молодой человек в солдатской форме, без кепи, с мечтательным взором. «Это он снялся, когда в последний раз приезжал в отпуск. Ох, вот уж не скажешь, что ему повезло в жизни…» Полетта смотрела на карточку, для нее война была прежде всего вот этим юным новобранцем. Загадкой, которая принесла смерть молодому человеку, ее отцу.

«Да разве возможно, чтобы война снова началась?»

«Конечно, — отвечал Поль. — При капитализме это неизбежно».

Слова эти он произносил невозмутимо спокойным тоном.

Иногда он добавлял: «Не унывай, Пули! Жизнь — она длинная!»

Она не понимала, почему он говорит, что жизнь длинная, именно когда речь заходит о войне. Жизнь ее отца — какая же она была длинная? Поль не объяснял. А мог бы объяснить. Говоря, что жизнь длинная, он подразумевал, что может произойти множество вещей, не имеющих никакого отношения к их планам о мирном счастье. Никакого отношения к их квартирке. Он хотел сказать, например, что произойдет революция. Революция войдет в жизнь Поля, и поэтому не к чему расшибаться в лепешку из-за всяких нестоящих пустяков. А когда? Может быть, через несколько лет. Революционный кризис близится. Будет ли революция через десять или через пять лет — неважно. В сущности, именно это и подразумевал Поль Гранж, когда говорил, что жизнь — она длинная: он не отделял сроков своей жизни от сроков Истории. Он любил ощущать свою жизнь как часть Истории и любил поэтому современную историю, ту, что делается и происходит на наших глазах, ту, что живет.

Понравился бы ему фильм из времен Парижской коммуны так, как понравился «Броненосец «Потемкин», который он уже видел? Он не уверен в этом. Ведь Парижская коммуна, что бы там ни говорили, не имела продолжения, по крайней мере у нас, тогда как восстание русских матросов на «Потемкине», происшедшее тридцать лет назад в тысячах километров от Франции, продолжает будоражить весь мир. Незабываемые образы этого фильма имеют прямое отношение к нему, Полю Гранжу, — ведь именно так все и произойдет. Он сам станет действующим лицом великих событий, которые непременно будут похожи на те, давнишние. Герои этого фильма, участники и участницы русской революции пятого года, не выдуманы Эйзенштейном. Многие из них еще живы. Большинство из них, без сомнения, принимало участие в Октябрьской революции семнадцатого года, а ведь только благодаря Октябрьской революции могла быть создана коммунистическая партия во Франции, да и в других странах тоже. Все взаимосвязано. Как в эстафете. Начавшись восстанием русских матросов, водрузивших на борту «Потемкина» красное знамя, революция докатилась до Поля Гранжа, который носит в петлице такое же знамя с тремя буквами «КИМ», выгравированными на эмали. Этот фильм вселяет веру. Первая русская революция и восстание матросов на «Потемкине» были подавлены, но вторая революция восторжествовала. Первая тоже сделала свое дело. Приливы и отливы — это закономерно. Чем скорее пойдет дело, тем, конечно, лучше, но в сущности не так уж важен срок. Уверенность в том, что революция победит, настолько сильна, она окружена таким ярким сиянием, что Полю Гранжу уже видится шествие огромных толп, огромная демонстрация, над которой поднимается гул голосов и реют тысячи красных знамен. Если бы Поля спросили: «Так вот, значит, как это, по-твоему, произойдет?» — он бы ответил: «Нет», чтобы не сойти за фразера или мечтателя. А между тем именно так он себе это и представлял. Иначе почему же у него всякий раз подступают к горлу слезы, когда к концу митинга все подымаются и запевают «Интернационал»? И почему ему чудится, что песнь эта, даже умолкнув, продолжает звучать, доносясь откуда-то издалека, пролетая над неоглядными просторами, над гигантскими городами, ощетинившимися вышками заводских труб?

Все это встает неясной громадой, могучей, как сама жизнь. И почему он, противник громких фраз, такой сдержанный в разговорах, приходит в трепет, когда слышит слова: «Вставай, проклятьем заклейменный», хотя сам, вероятно, подшучивал бы над ними, не будь они строкой