Однако и на сей раз войску босяков не суждено было двинуться с места, потому что к корчме, задыхаясь и хрипя, прибежал Тамошюс Пурошюс:

— Господи! Люди, ратуйте! Кривасальская ведьма сбежала! — и, рухнув на колени, вытащил из-за пазухи алый платок Фатимы. — Вот что от нее осталось... Вот! Змеиный выползина!

— Чего теперь воешь, ирод, как волк, у которого хвост в прорубь вмерз?! Сбежала так сбежала. Бог ей в помощь. Надо было стеречь лучше, — со злорадством отбрила Розалия.

— Розалия, ради бога. Ты эти шутки брось. Я знаю — это твоя работа. Ты работяг на это дело натравила. Тебя одной из всех баб на городище не было! — заверещал Пурошюс.

— Пошел вон, дурак!

— Выйдет тебе боком! Выйдет! Я молчать не буду. Я доложу Мешкяле.

— Поцелуй, Тамошюс, знаешь куда?

— Работяги, братцы, признайтесь по-хорошему — это вы мне ножку подставили? Вы эту кривасальскую куницу на волю выпустили? Вы Розалии послушались?

— Чего ты выдумал, Пурошюс?

— Альбинас... Альбинас, хоть ты будь человеком. Говори правду. В долгу не останусь. Водочки поставлю, — бросился Пурошюс к Кибису, но тот вместо ответа двинул ему кулаком под челюсть.

— Раз надрался в дымину, то иди и дрыхни в обнимку со своей Викторией, а к порядочным людям не приставай, — сказал Умник Йонас, заступаясь за Розалию. — Разве не видишь, что пожар? Что некогда нам с тобой объясняться? Беги в полицию и докладывай, что к чему, кто сбежал, кто выпустил да кто охранял.

— Полиции-то нету. Мешкяле в Пашвяндре ошивается, Гужас пьян в дымину, Микас и Фрикас к девкам ушли, Эймутиса разбудить не могу.

— А может, тебе это все снится, Пурошюс? Ущипни себя за хвост! — вскричала Розалия.

Ну и расхохотались же босые пожарные — бабы, дети и мужики-работяги... Даже графская висюлька замолкла. Утратил ее звон всякую печаль...

— Спуску не дам! Не дам! — лепетал Пурошюс, не отставая от бегущих, растерянный, подавленный, ища взглядом голову своего Габриса, которая, будто солнечный луч, мчалась где-то далеко впереди по пыльному большаку.

— Живее! Живее!

— Жмите!

Теперь впереди всех бежала уже не Розалия. Сын Валюнене Андрюс, словно зачарованный, не мог оторвать глаз от жутковатого неба, где на месте мухомора теперь раскинула крылья огромная птица. Раскинув, всем телом вырвалась вверх из-за леса. Из ее когтей брызнула зеленая кровь. И полилась. По всему небу. Огромной дугой. А под этой дугой расцвело огромное поле фиалок. Даже сыростью повеяло. Лица бегущих обдало живительной прохладой.

— Андрюс, подожди! — кричала Ева. — Андрюс! Радуга!

Но Андрюс не мог остановиться. Его сон сбывался. Вчерашний сон, когда он увидел, что его отец, большой-большой, лежит среди лесов как огромный зеленый луг... И хищная птица притаилась в розовом облаке. Отец уже мертв — теперь уже ясно. Никогда он не вернется домой... Потому и колдунья Фатима ничего не сказала Андрюсу, хотя он стоял в борозде картошки Розалии и ждал как дурак ее ворожбы. Эта птица из сна в головокружительном небе раздирает зеленое сердце его отца. И льется зеленая кровь с неба, обрызгав леса всеми цветами радуги. Быстрее бежать, быстрее. Андрюс хочет увидеть свой цветной сон вблизи и, быть может, умереть, прильнув к огромному мертвому отцу. Но с открытыми глазами... чтобы все, все видеть, что творится под радугой...

Возле болота вылетела из леса взмыленная кобыла с простоволосым всадником. При виде такого множества людей метнулась в сторону.

— Ах, чтоб тебя! Тпру... гадюка! — взревел всадник, едва не свалившись с седла, и все босяки узнали пашвяндрского батрака Мотеюса.

— Что случилось, братец?

— Что, что? Сеновал горит. С сеном и всей ромашкой!

— А куда же ты?

— Куда, куда? К Мешкяле. Пускай звонит в Утяну. Пускай пожарников вызывает, а то все поместье с дымом уйдет!

И умчался как ветер, подстегивая кобылу изнавоженной веревкой. И напрасно кричал ему вдогонку Пурошюс, что господина Мешкяле нету, что господин Мешкяле в Пашвяндре...

Дым пушистый,

Дым душистый,

Вот горит ромашка!

Труд Мешкяле

Черти взяли.

Вышла тут промашка! —

разразился Напалис.

— Цыц! Вот ирод.

— Она! Она! Кривасальская ведьма. Она поместье подпалила. Достанется тебе, Розалия. Ох, достанется тебе и всем босякам, что ее на волю выпустили, — ожил Пурошюс, встряхнув платок Фатимы.

Только теперь все босяки увидели, что руки Пурошюса в крови.

— Иисусе!.. Откуда этот платок взял?

— Нашел у двери кутузки. На пороге, — испуганно ответил Пурошюс. — Откуда тут кровь?

— Не прикидывайся дураком! — Розалия вытащила из рук Пурошюса платок и, широко раскрыв, охнула.

Край платка был надорван, на нем запеклась кровь.

— Говори правду, палач!

— Чтоб мне умереть... Впервые вижу!

— Не ври. Меня не надуешь.

— Во имя отца и сына... — перекрестился Пурошюс, трясясь всем телом. — Я всю ночь на городище был. Габриса охранял.

— Мой папа не врет, — твердил Габрис, но глаза и уши босяков были обращены на Розалию, которая, упав на колени посреди дороги с алым платком в руках, звала на помощь господа бога и головой ручалась, что Фатиму укокошили злые руки.

Недоброе, зловещее настроение охватило всю босую публику. Землекопы пожимали плечами, толком ничего не понимая, а бабы одна за другой стали присоединяться к рыданиям Розалии. После радостей праздника хлынул обильный слезный ливень.

Андрюсу Валюнасу показалось, что Розалия держит в своих больших руках не платок Фатимы, а цветущую сочную бегонию... Розовые отсветы от платка плавали в воздухе, окрасив в цвет крови даже далекую огромную тучу, которая всплыла над лесом точь-в-точь в том месте, где еще недавно простирала крылья птица из вещего сна. Всплыла и застыла, словно монах Еронимас на амвоне. Страшная синяя борода, взлохмаченная южным ветром, грозная рука с человеческим черепом, который вспыхнул в небе яичным желтком, — туча поймала солнце... А графская висюлька гавкала не переставая, и бабы твердили:

— Не дай боже беды.

—