известного человека за одну надежду на ее руку; это, разумеется, вызвало лишь хохот, поскольку каждый понимает, в какие безнадежные высоты она метит и насколько безнадежны усилия ее папаши уесть начальника кукучяйского участка г‑на Мешкяле, который, кстати, после опроса г‑жи Шмигельской, тем паче став после ее трагической смерти законным опекуном пашвяндрского поместья по завещанию графа Карпинского (см. нижеприведенную копию данного документа «Дело Фатимы, приложение № 2»), имеет серьезные основания возбудить уголовное дело против Блажиса за незаконное вымогание вышеупомянутого племенного быка по кличке Барнабас от психически пошатнувшейся вдовы, а также обжаловать все подписанные в тот период ею документы, расписки и акты, не говоря уже о непосредственной ответственности Блажиса, как одного из троих подозреваемых, покусившихся не только на опекаемое г‑жой Шмигельской имущество, но и на ее тело, рассудок и даже жизнь. (Более четкое мнение об этом выдающемся мошеннике и рецидивисте можно составить после прочтения нижеприлагаемых показаний благонадежных свидетелей — «Дело Фатимы, приложение № 3».)

Вот когда мы, подойдя к апогею вереницы рассматриваемых преступлений, считаем, что обладаем моральным правом влезть в шкуру преступников — заговорщиков и спросить себя — что бы мы сделали на их месте, оказавшись перед перспективой каторжной тюрьмы да еще выставив на митинге себя на посмешище, вместо того, чтобы морально уничтожить своего смертельного врага г‑на Мешкяле, который, узнав об этом событии, ничуть не растерялся, а тотчас же энергично арестовал сердце этого преступного товарищества Фатиму Пабиржите и, приказав своему помощнику г‑ну Гужасу охранять ее как зеницу ока, снова отбыл в Пашвяндре продолжать опрос г‑жи Шмигельской?..

Итак, мы повторяем — как бы мы поступили на месте преступников? Весьма прискорбно, что на этот чисто умственный теоретический наш вопрос ответил практический ход жизненных событий. Нам остается с печалью констатировать, что сообщникам Фатимы, оставшимся на свободе, в ночь накануне дня святого Иоанна удалось: во-первых, успешно учинить расправу над самой опасной свидетельницей своих преступлений и жертвой г‑жой Шмигельской, не оставляя никаких следов от ее тела или одежды; во-вторых, вызволить из кукучяйской кутузки свою сообщницу Пабиржите и нам не известного, покамест безымянного младенца; в-третьих, отомстить г‑ну Мешкяле путем поджога сеновала поместья, к сожалению, не застрахованного, с двадцатью пятью возами свежего сена и всем урожаем аптечной ромашки, который по контракту (см. «Дело Фатимы, приложение № 4») каунасская фабрика «Санитас» должна была получить сразу же после дня святого Иоанна. По нашим предварительным подсчетам, общие убытки, причиненные пожаром (включая и стоимость самого строения) составят более десяти тысяч литов, а это, несомненно, весьма серьезный удар по и так уже ослабевшей экономической мощи пашвяндрского поместья, а одновременно и по г‑ну Мешкяле, на благородные плечи которого с этих пор давит не только огромная ответственность за будущее болезненной и несовершеннолетней графини Мартины Карпинской, но и за все поместье, оказавшееся в тупике. Однако мы, глубоко сочувствуя этому на редкость талантливому и на редкость добродетельному мужу, верному сыну литовской полиции, вынуждены констатировать, что в памятную ночь на святого Иоанна, решив дезорганизовать шайку опытных преступников, он переоценил свои и своего единственного помощника шаулиса Анастазаса Тринкунаса силы, и поэтому его логически собранным гигантским умственно-физическим усилиям не сопутствовала такая же удача. Что ж, лошадь — о четырех ногах, и то споткнется. Главное — учиться на своих ошибках, ибо нет худа без добра. На это, по-видимому, ориентируется и г‑н Мешкяле, после этой жуткой ночи не только не упав духом, но с нашей помощью стремясь возможно детальнее выяснить все обстоятельства случившейся трагедии, обнаружить конкретные улики против каждого из деятелей «тройки» и всех их пособников и сторонников, дабы с наступлением подходящего момента можно было нанести решающий удар шайке кровавых преступников, которой, без всякого сомнения, по сей день успешно руководит их старейшина, обладающий наибольшим умом и опытом Блажис с хутора Цегельне.

Вот почему, по нашему глубочайшему убеждению, первоочередное значение в «Деле Фатимы» приобретают ночные наблюдения в засаде г‑на Мешкяле и Анастазаса Тринкунаса, из которых становится ясным, что матерый хозяин хутора Цегельне всю ночь находился дома, но вел себя весьма подозрительно, поскольку после двенадцати часов ночи вышел на двор и принялся бродить вокруг хутора, успокаивая своего тоже беспокойного пса и постоянно поглядывая в сторону Кукучяй, словно любуясь отсветами ночного костра в небе, или с нетерпением поджидая кого-то, что, разумеется, и ввело в заблуждение обоих участников засады, решивших поймать цыгана Мишку, хотя бы им и пришлось бодрствовать до самого рассвета. По нашему мнению, в этом и была их ошибка, хотя терпение обоих храбрецов с лихвой было вознаграждено под утро, когда вместо одного ожидаемого из кустарника Медвежьей топи вынырнули двое мужчин, запыхавшихся, как избегающие правосудия воры или разбойники. После команды Анастазаса Тринкунаса «Стой! Руки вверх!» они не остановились, а бросились в разные стороны. Одному из них удалось уйти. Другой, задержанный, оказался несовершеннолетним батраком Блажиса Рокасом Чюжасом. Спрошенный о том, кто же был его спутник, Рокас Чюжас долго дрожал, как в лихорадке, а потом хладнокровно ответил: «Моя тень». Когда Анастазас Тринкунас, оскорбленный очевидной ложью, ударил его по лицу, Рокас Чюжас дал сдачи и вдобавок ударил его ногой в живот с криком: «Отвяжись, дурак стоеросовый!» Даже когда г‑н Мешкяле применил физическую силу и прижал Чюжаса к кочке, тот не сдался, извивался, будто змея, угодившая в расщеп, плевался, кусался и требовал его отпустить, а когда участники засады повторно требовали ответа на первый вопрос, сквозь зубы шипел одно и то же: «Моя тень», пока, наконец, выбившись из сил, с плачем не завопил: «Догоните его сами и в хвост поцелуйте! Чмокните его туда, где не сходится» и т. д. и т. п., что в переводе на психологический язык (тем паче, что сейчас уже известно, что к тому времени была убита г‑жа Шмигельская в Пашвяндре и из кутузки вызволена Фатима Пабиржите) означает «Не пойман — не вор и не убийца». Увы, оба участника засады тогда даже не подозревали, что творится у них за спиной, и поэтому, видя, что силой никакой полезной информации из задержанного не извлекут, стали по-хорошему его спрашивать, где он был. «Там, куда меня хозяин посылал, — ответил Рокас Чюжас. — Может, быка Барнабаса от воров охранять, может, для барышни Микасе папоротников цвет найти. Нет у меня времени и желания перед каждым, извините, дурнем или каждым бродячим псом рот разевать. Спросите у дяди Блажиса. Он за меня думает. Я только его приказы выполняю. Сделал, что он велел, забыл, что он сказал, и бегу дрыхнуть.