Более опытный дипломат, возможно, расценил бы это как завышенное требование, выдвинутое чтобы выторговать как можно больше, и стал бы торговаться, но Фавр лишь разрыдался, сопровождая плач выкриками: «Вы хотите уничтожить Францию!» Что же касается перемирия для обеспечения возможности выбора Национального собрания, тут Бисмарк настаивал на том, чтобы упомянутое перемирие Франция ни в коем случае не обратила бы в способ добиться военного превосходства для себя. Туль и Страсбург должны быть сданы, а в обмен на возможность обеспечения снабжения Парижа всем необходимым немцам должен быть передан и один из его защитных фортов. Выслушав эти условия, Фавр совсем пал духом. «Я зря сюда пришел, – признался он, – это будет бесконечная борьба двух народов, которым следовало бы протянуть друг другу руки. Я надеялся на иное решение». И в полном отчаянии возвратился в Париж.

Фавр на самом деле совершил ошибку, отправившись в Ферьер и показав себя никудышным переговорщиком, – этого делать не следовало. Тем более что он все же имел на руках карты, позволявшие ему поторговаться с Бисмарком. Только Фавр этого не понимал. Целью Бисмарка было установление мира, который гарантировал бы Германии впредь отсутствие проблем на ее западных границах, и такой мир лучше всего было бы оформить заключением соглашения с надежным и настроенным на добрососедские отношения правительством на условиях, действительно приемлемых для страны. И то, что Бисмарк, сознательно отказавшись от подобного варианта, избрал другой, менее разумный вариант – возвести достаточно мощный военный барьер, который при всех порождаемых им тенденциях к ирредентизму успешно бы им противостоял. Но где отыскать надежное и настроенное на добрососедские отношения правительство? Сумеет ли император добиться реставрации и подтвердить свою власть во Франции? Можно ли довериться режиму, по сути подброшенному охлократией? Сможет ли Национальное собрание учредить министерство, готовое к проведению переговоров и соблюдению заключенного в их итоге соглашения? И до тех пор, пока перечисленные проблемы вызывали у Бисмарка сомнения, он не мог противопоставить националистам аргументы, которые те безоговорочно приняли бы. А националисты требовали Эльзас, военные специалисты, в свою очередь, настаивали на передаче Пруссии крепостей Бельфор и Мец. Талейран, будь он сейчас министром иностранных дел, возможно, и усмотрел бы в позиции Бисмарка слабые места. Возможно, он даже принял бы ненадолго и неизбежное для поверженного противника унижение во имя укрепления роли выборов в Национальное собрание и не покладая рук работал бы над тем, чтобы склонить подобную ассамблею к умеренности, в то время как Бисмарку приходилось сражаться со своими собственными шовинистами, как это уже было после сражения при Садове.

Но, вероятно, к 1870 году времена изменились. Австропрусская война была войной ради обретения власти, не отягощаемой национальной враждебностью. Бисмарк, возможно, видел войну с Францией в том же свете, но вот его соотечественники не желали. Для них она открывала возможность расплаты за 200 лет унижений и способ избавления от досадного комплекса неполноценности, уходившего корнями в минувшее тысячелетие. Что касается французов, Бисмарк судил верно: разве можно было ожидать, что одно только правительство сумеет удержать в ежовых рукавицах своих предшественников. Однако, какими бы тихонями ни казались французские крестьяне, именно благодаря их безразличию к событиям в Париже – если они только не представляли угрозу его собственности – и оставался так надолго государственный механизм в руках у тех, кто первым подоспел к его рычагам, в то время как традиции как левых, так и правых слишком глубоко увязли в воспоминаниях о былой военной славе лидеров и того и другого крыла, чтобы раз и навсегда примириться с соглашением, хоть и вполне умеренным по тональности, но ставившим Францию в разряд второстепенных европейских стран. Поражение армии Второй империи – численно не очень и значимой группы защитников режима, чья популярность более чем сомнительна – нельзя было приравнивать к поражению

Франции как державы до тех пор, пока страна располагала и людьми, и ресурсами для продолжения борьбы. Если немцев не удовлетворяла такая победа, то французы никак не желали принять свое поражение. Фавр был прав. После встречи в Ферьере война уже больше не должна была быть делом профессиональных армий, сражавшихся в интересах баланса сил: теперь она должна была стать нецивилизованной «битвой народов», народной войной, и мы сейчас должны заняться рассмотрением именно этого ее аспекта.

Франция не всегда была готова безоговорочно последовать за лидером, выдвинутым парижанами. В 1830 году она приняла Июльскую революцию достаточно спокойно, но в 1848 году французские крестьяне продемонстрировали и голосами, а в июне того же года и оружием, что завладевшие умами жителей столичных пригородов идеи отнюдь не находят отклика в остальной Франции, и диктатура Наполеона III, как и Наполеона I, опиралась в основном на уступки крестьянских землевладельцев режиму, гарантировавшему им защиту от клерикалов-реакционеров и социалистов-революционеров. И все же новость о Сентябрьской революции была воспринята в провинциях в самом худшем случае спокойно, а в лучшем – с необузданным восторгом. Захватившие власть в Лионе и Марселе республиканцы не дожидались новостей из Парижа, а в Ниме, Ницце, Маконе, Сен-Этьене и Бордо вспыхнули восстания, едва там узнали новости из Парижа. Более бесстрастные области центра и севера Франции приняли изменения, как говорится, faute de mieux (за неимением лучшего), и префекты или признали новый режим, или же передали власть местным республиканским комитетам. Пленение императора и бегство императрицы лишили бонапартистов объединяющей силы, в то время как легитимисты и орлеанисты были лишь приверженцами определенных идей, но не готовыми к действию группировками. Отчеты и имперских префектов, и республиканских, немедленно направленных Гамбеттой на их замену, почти единодушно свидетельствуют о «сохраняемом повсюду спокойствии и порядке» и лишь вскользь о всеобщем желании продолжить войну и защищать каждую пядь французской земли. Мудрость правительства, заявившего о себе как о равноудаленном от всех партий, как и лидера правительства национальной обороны, возымела заслуженный успех. Даже в Бретани, цитадели легитимизма, где провозглашение республики было повсеместно встречено с тревогой, намерение дать отпор противнику из-за Рейна возобладало над соображениями внутренней политики, и повсюду звучали страстные призывы взяться за оружие и продолжить партизанскую кампанию в традициях шуанов. Даже когда волна энтузиазма стала спадать, он вновь разгорелся, когда Фавр опубликовал условия, на которых Бисмарк в Ферьере согласился заключить мир. «Не может быть никакого ответа на такие наглые требования, – было заявлено в правительственном коммюнике, – кроме guerre а outrance (война до победного конца), и повсюду по Франции, от городов до крохотных городишек в горах, жители на манифестациях требовали довести до конца борьбу.

Новые префекты, многие из них люди с небольшим политическим опытом, были слегка шокированы факельными шествиями, депутациями и заполнявшими улицы демонстрациями. Когда первая горячка пошла на убыль, стало ясно, что энтузиазм по поводу войны и поддержка нового правительства были куда слабее, чем предполагалось вначале. Префекты в Бургундии, Севеннах, Пиренеях и в других местах вынуждены были признать, что крестьяне в сельской местности были настроены куда равнодушнее относительно участия во всенародной борьбе. Префект Нанта 22 сентября жаловался, что, дескать, крестьяне скорее будут за пруссаков, чем за французских солдат, и убеждал правительство: «Заключите мир, если сможете, – плебисцит поддержит мир». Другой префект сетовал: «Дремучую местность ничем не пробудить», крестьяне, мол, «взбешены произволом всесильного местного духовенства». Подобные сообщения пришли и из департамента Сарта. Марк Дюфрес отметил, проехав от Швейцарии до Парижа в начале сентября, «унылость населения, его апатию, своего рода тоскливый и безумный протест». Сам Гамбетта, прибыв в Тур, сообщал в Париж, что «провинции страны инертны, буржуазия в малых городах труслива, а военное командование либо безразлично, либо безнадежно медлительно». Ведь для многих республиканских чиновников, адвокатов или профессиональных журналистов это был первый контакт с тем всепоглощающим безразличием крестьянства, на которое опирались обе наполеоновские диктатуры и которое столь разительно отличалось от их идеализированной концепции французов. Осознав, что все их прежние оценки и подходы вдребезги разбиваются о повсеместную нерешительность, юридические ограничения и апатию общества, они стали требовать более широкие полномочия для закрытия критически настроенных газет или замены чиновников старого режима, последовательная и проистекавшая из политических убеждений оппозиционность которых, как им представлялось, и объясняла все административные препоны. То есть столичное правительство подвергалось растущему давлению со стороны своих же представителей, осуждавших политическое перемирие, на которое и опиралась его власть. Представлялась неприемлемой, например, возможность сотрудничества с имперскими судьями, по милости которых республиканцы попадали за решетку или оказывались в изгнании, или с муниципальными советами, почти целиком состоявшими из ставленников империи. «Сохраняя на своих постах имперских чиновников, – сетовал один чиновник, – мы теряем Францию… Францию спасет республика, ведомая исключительно республиканцами. Если вы этого не учтете, республиканцы поднимутся и мы получим гражданскую войну».